Самшитовый лес

Они сдали багаж на площади Революции у бывшего «Гранд-отеля» в транспортное агентство. Все эти люди тоже летят в Северный-второй. Все очень четко считают вес вещей.

– Мы с вами каждый имеем по тридцать килограммов бесплатного груза. Свыше тридцати – рублик, – сказал Фролов.

Вартанов вез с собой семьдесят килограммов приборов. В два конца с билетами – это четыреста рублей. Денег, конечно, не дали, обещали оплатить по возвращении в Москву. Жуть. Он же там подохнет.

– Ничего, – сказал Фролов. – Скинемся.

Ночь.

Спускаются и поднимаются самолеты. Где-то есть погода, где-то нет погоды. Аэропорт Домодедово. Никакой экзотики. Деловая обстановка.

– …Рейс пятьдесят шестой Москва – Северный через Сыктывкар, Ухту и Воркуту откладывается на два часа…

Сапожников не любил летать на самолете, поэтому ему нравилось, что в Домодедове никакой экзотики, сугубо вокзальная обстановка, дети, кого-то кормят, кого-то на горшок посадили, развязывают узлы, бесконечные объявления по радио.

Два часа ночи. Ноябрь. Стеклянное здание модерн, зал регистрации. Народы сидят и спят на чем-то очень длинном, в линию. Вдруг служитель в фуражке начинает их будить и поднимать. Оказывается, все они сидели на конвейере, на котором транспортируют вещи. Интересно, какова производительность, сколько чемоданов в час, есть ли автоматика. Кресел мало. Сонные народы поднимаются, прихватывают детей. Включается конвейер – загружают очередной рейс, и Северный обращается в контору, чтобы прислали Сапожникова, Вартанова и Фролова: есть ряд вопросов, самим не справиться в условиях полярной ночи и отсутствия сигарет с фильтром. После чего конвейер останавливается, и люди опять раскладываются, опять укладывают детей. «Как в метро во время бомбежки», – подумал Сапожников, клюнул носом и протер глаза.

Яйца и помидоры они не сдали. Фролов не позволил – побьют. Вот и таскаются по аэропорту с двумя ящиками – один деревянный для яиц, один картонный для помидоров – из-под телевизора «Темп-3».

Виктор Амазаспович сказал Фролову:

– У тебя есть ножик? – И стал проковыривать дырки в телевизионной коробке для вентиляции.

– Пожалуй, одну бутылку можно распить, – сказал Генка. – Холодно, скучно.

– Давайте по мелкой банке, – сказал Сапожников. – Виктор, как ты смотришь насчет горлышка?

– Можно и из горлышка.

– Нет, нет, все-таки так нельзя, – сказал Генка. – Сейчас достану стакан.

– Украдешь? – спросил Виктор.

– Что ты! Сейчас все сделаю.

Через минуту он вернулся с тонким стаканом.

Заплатил честно двадцать копеек.

Он попросил в буфете, и ему продала буфетчица. Такой изобретатель. Закусывали уткой в пакете.

– Может, телевизор тронем? – спросил Сапожников.

– Не-не, не! – замахал руками Фролов.

– Объявляется посадка Москва – Северный-второй! – крикнуло радио. – Через Сыктывкар, Ухту, Воркуту. Пассажиров просят пройти на летное поле.

– Самое главное, сколько детей на этот раз будет, – сказал Генка.

Он знает все на свете. С ним не пропадешь.

– Где наша беременная лошадь? – спросил Генка, когда вышли на поле в прожекторах.

– Какая беременная лошадь? – спросил Виктор.

– АНТ-10, – сказал Генка.

Сапожникову тогда было сорок три года, Генке и Виктору по тридцать четыре. Негатив и позитив. У них все еще было впереди.

Сапожников все смотрел на футляр от телевизора «Темп-3» с проковыренными дырками.

…Он вспомнил песню «Калеми банана». Это когда еще они пытались укрепиться на твердом фундаменте и поселились наконец вместе, он работал как зверь; появились деньги, и купили телевизор. Они долго выбирали его в магазине, и продавец выбрал им самый лучший. А потом привезли телевизор домой, и не верилось, что в их комнате стоит такая красивая машина и это значит – кончилось бездомье и можно не бояться холода на пустых улицах и по вечерам смотреть дома кино. И вообще не верилось, что он заработает, этот ящик. Заработал. Зеленоватый экран, полоски – их сразу перестали замечать. Поставили на стол еду, погасили свет и не замечали вкуса еды. И почему-то не верилось, что это может быть. А потом кончилась передача, но хотелось еще и еще, и Сапожников включил старенький приемник, и какой-то иностранный голос запел экзотическую песню, там были отчетливые и непонятные слова «калеми банана» – не поймешь, на каком языке. И Сапожников дурачился, и пел «калеми банана», и дурачился, а на душе было предчувствие, что все плохо кончится и все разлетится. Потому что они предпочли общению с людьми общение с машинами, забыли, что человек рожден для общения и дружбы. И в этом была их трусость. И она их погубила и их любовь. Вот какая песня «Калеми банана». Интересно бы узнать, о чем она…

Они, трое командированных, шли в толпе к самолету, который повезет их в зону вечной мерзлоты, и, может быть, наконец все застынет, и здесь ледок еще тоненький и хрупкий под каблуком…

…Сначала Сапожников услышал шаги в коридоре и не поверил. Она целый месяц не выходила из комнаты, лежала. Потом шаги остановились, и под дверь пролез конверт. Пока Сапожников поднимал, она ушла.