Самшитовый лес

На другое утро мать Сапожникова пришла. Она тогда еще ходила, потому что дожидалась, чтобы Сапожников вернулся и застал ее на ногах. Только потом слегла.

Мама спросила Дунаева:

– Вы про Нюру знаете?

– Знаю, – сказал Дунаев.

– Она вам всю войну была верная.

– Да, знаю, знаю, – сказал Дунаев.

Как же ему было не знать, когда в короткую майскую ночь, еще когда они в постели лежали, Нюра в голос голосила и просила прощения у Дунаева, а он все твердил: «Нюра, дай окно закрою, от людей стыдно». А соседи наутро пришли выпить и помолчать.

Потому что все слышали, как Нюра просила у Дунаева прощения не за военные верные годы, а за довоенные беспутные.

И оказалось тогда, что никакая Нюра не глупая, а просто росла медленно, как дерево самшит, и так же медленно взрослела среди неосновательных скороспелок.

– Ну вот, – сказала мама. – Я же вам всегда говорила… не торопитесь.

– А я вам всегда верил, – сказал Дунаев.

– Ну а что такое адап… – спросила Нюра.

– …тироваться, – сказал Сапожников. – Это значит привыкнуть… Это когда из темноты на свет выходишь, не видишь ничего… Глаз должен к свету привыкнуть.

«Каламазоо» – это была пузатенькая книжка небольшого формата, оставшаяся на память от отца. На переплете бордового цвета было напечатано выцветшим золотом: «Каламазоо рейлвей компани». Это был дореволюционный каталог компании «Каламазоо», выпускавшей инструменты и приспособления для железных дорог. Книжка состояла из коричневатых фотогравюр, изображавших разводные ключи, тиски, рельсы и дрезины. И между каждыми двумя картинками имелось несколько листков великолепной писчей бумаги в мелкую клеточку – для записей конкретных мыслей. Книжка была компактная и архаичная, и ее не брало ни время, ни неурядицы, и потому в нее хотелось записывать только начисто, только отстоявшееся, только необычное. Это Сапожников сразу ощутил, когда взял в руки тяжелый томик. И еще название «Каламазоо» будило фантазию. Оно разом напоминало индейское племя на Амазонке и кунсткамеру. То есть это было то, что нужно для ребенка, притаившегося в Сапожникове, которого не сумели убить ни война, ни возраст, ни истребительные набеги возлюбленных, уносивших кусочки сердца, но не умевших затронуть душу. Правда, кроме двух случаев, первый из которых закончился прахом, а второй все еще мчался в бешеном времявороте к чему-то непредсказуемому.

И тут Дунаев сказал непонятно про что:

– Как же мы с ними жить будем?

– С кем? – спросила Нюра.

И Сапожников тоже хотел спросить, но привык уже, что с Дунаевым не надо торопиться. Дунаев говорил – как бомбу разминировал, а это дело задумчивое.

– С кем… С немцами, – сказал Дунаев даже с некоторым напором. – С американцами, с японцами.

А сказал он это в ту пору, когда еще дымилась развалинами и ненавистью отошедшая горячая война и надвигалась холодная. И это впервые тогда услышал Сапожников спокойные слова о будущем, которое только вот теперь начинает стучаться в двери и называется разрядкой международной напряженности.

Конечно, Дунаев и Сапожников в войну были саперами, только служили в разных частях. Однако Дунаев и в мирной жизни продолжал обезвреживать невидимые мины, а Сапожников по своей недостойной торопливости считал, что все взрыватели уже вывернуты, и очень огорчался, когда оказывалось, что это не так.

Тайна и предвкушение… тайна и предчувствие… Почему голова у Сапожникова кружилась от счастья, когда он думал о будущем? Многие тогда, после Хиросимы, думали, что все катится в кровавый тупик.

– Что делать? – по привычке спросил Сапожников у Дунаева.

– Жить, – ответил Дунаев.

– Так ведь могут и не дать… – сказала Нюра.

– Кто?

– Ну эти, которые с бомбой.

– Ну-у… – протянул Дунаев, – это все до первой бомбы, которую мы сделаем.

– Значит, все одно воевать?

– Не обязательно, – сказал Дунаев. – Обыватель сразу умный станет и забастует… Никому ничего не скажет, может, еще больше орать начнет для порядку, а каждый сам по себе, поштучно, саботаж устроит… Жить он хочет, обыватель, негодяй этакий, а? – как бы спросил Дунаев.

– Обыватель всегда прогресс тормозил, – сказал Сапожников.

– Вот и сейчас пусть тормозит, ежели прогресс не туда заехал, – сказал Дунаев.

– Может, это тогда не обыватель вовсе?

– Дело не в слове…

– Интересно, – сказала Нюра. – Я тоже замечаю. На вывеске «Воды – соки», а зайдешь – одни ханыги…

– Кто о чем, а вшивый о бане, – сказал Дунаев. Он похлопал Нюру по мягкому плечу и сказал: – Вот тут этой бомбе и конец.