Самвэл

Дерево, лежавшее перед ним, словно гигантский кит, было патриархом своего леса. Не один век понадобился, чтобы оно так разрослось вверх и вширь, чтобы стало таким великаном. И немало времени понадобилось, чтобы каменный топор, направляемый дланью не столь мощной, сколь праведной и терпеливой, смог срубить его и опустить на землю с его высоты.

Теперь он старался выдолбить из этого бревна лодку-плоскодонку, и нетерпение его было столь необоримо, что будь его ногти из железа, он отбросил бы ненужный топор. Дело шло к концу. Снаружи челн был уже обтесан, изнутри тоже почти выдолблен. Еще несколько недель работы, и суденышко будет совсем готово. И он решится вырваться из своего узилища, вступить в единоборство с морскими валами и попасть на родную землю, куда призывали его и долг пастыря и бедствия страны.

В куче стружек валялось немало каменных топоров — они затупились и стали не годны к употреблению. Камень не выдержал, но воля и стойкость человека выстояли и победили.

Он уже кончил работу, которую наметил на сегодня. Отложил в сторону топор, прошел вдоль лодки, осмотрел глубину дна, потом поднял плащ, лежавший на стружках, накинул на плечи и медленным, размеренным шагом направился из леса к дому.

Узкая тропинка, протоптанная одним единственным путником, вилась сквозь заросли кустарника, петляла среди мшистых скал и пропадала под сенью густых деревьев. Он шел по этой тропинке. Порою терновые кусты пытались уцепиться дерзкими колючками за его платье, порою ветви величавого дуба хлестали его по лицу шершавыми листьями. Он не замечал ничего. В глубокой задумчивости вышел он из леса и направился к пещере. У входа стояла скамья, сплетенная из гибких веток. Он опустился на нее, лицом к заходящему солнцу, и его сосредоточенный взгляд, казалось, хотел вобрать в себя всю бескрай-ность пространства, которое прошло дневное светило, направляясь теперь озарять своим светом иные земли и страны.

А он? И он тоже был некогда светочем знания и веры для целой страны. Теперь же... Теперь он всего лишь скорбный узник на необитаемом острове. Неумолимая морская пучина окружила его непреодолимой преградой, и несмолкаемый рокот волн неустанно напоминал ему, что он заточен навсегда, ибо они есть и пребудут вечно.

Пещера, у которой сидел узник, могла бы стать весьма подходящим приютом для отшельника, отрекшегося от мира, пресытившегося жизнью — он нашел бы полное уединение в ее безмолвии. Бьггь может, она подошла бы и какому-нибудь морскому божеству, отринутому от сонма богов, язвимому стрелами Ор-музда, которое находило бы выход своим мстительным чувствам в том, чтобы забавы ради обращать в камень корабли, посмевшие подойти к острову и нарушить его уединение и его покой.

Но мог ли быть здесь счастлив человек дела и идеи?!

Как переменчива судьба...

Было время — он был молод, красив, статен, и не было ему равных в родной стране. Он был украшением и утешением царского двора. Будучи в близком родстве с царем (его отец приходился отцу царя дядей по материнской линии), юноша занимал должность сенекапета — начальника над всеми слугами дворца. В златотканной одежде, перехваченной драгоценным поясом из золота и перлов, на котором в золотых ножнах висел меч, он всегда во время торжественных приемов стоял у самого трона. По материнской линии он был царского рода, по отцовской — был внуком великого Просветителя. И вот пришел день, когда патриарха не стало. Собрались придворные, собрались удельные князья, собралась вся знать и все благородное сословие. «Дай нам патриарха!» — сказали они царю. И царь своими руками снял с юноши златотканный наряд, своими руками расстегнул и снял его сверкающий каменьями пояс, своими руками отстегнул золотые ножны меча и вывел своего любимца вперед: «Вот потомок ваших патриархов, — сказал он. — Пусть он и будет патриархом». Возликовали придворные, возликовали князья, возликовала вся знать. Но юноша отказывался, говорил, что он недостоин этого высокого и праведного сана. Его просили придворные, просили князья, просила знать. Юноша все не соглашался. Но не внял царь его отказу. Кликнул брадобрея, велел остричь ниспадавшие до плеч кудри. Когда они упали на землю, прослезились придворные, прослезились князья, прослезился и сам царь. Красота утратила свою роскошную оправу, изящество придворного скрылось под черной одеждой служителя церкви.

Будучи воином, он был доблестен и благороден, будучи придворным, был украшением двора; став священнослужителем — стал украшением церкви. Словно яркий светоч, озарил он дом Божий, и земля Армянская наполнилась счастьем. Доблестный воин стал доблестным пастырем и посвятил себя своей пастве. Нищие получили кусок хлеба, болящие — приют и врачевание, сирые — отеческое попечение о своих нуждах, а вдовы — простертую над ними благодетельную руку. Повсюду воцарились милосердие и сострадание. Католикос стал отцом всех притесняемых и отер слезы скорбящих.