Самый счастливый день

Так началась ссыльная жизнь Павла Груздева в городе Петропавловске, где в первый же день причастились они со стариками-монахами в соборной церкви Петра и Павла. В Казахстан заключенный Груздев был отправлен "на вечное поселение". В областной строительной конторе поставили Груздева на камнедробилку. "Кувалду дали, - вспоминал батюшка. - Утром-то работа начинается с восьми, а я в шесть часов приду, да и набью норму, еще и перевыполню". Как-то раз командировали их, административно-ссыльных, в поселок Зуевку на уборочную. Совхоз Зуевка находился в тридцатисорока верстах от Петропавловска и будто бы там что-то случилось- без присмотра осталась скотина, птица домашняя, урожай не убран. Но правды никто не говорит.

"Привезли нас на машинах в Зуевку, - рассказывал о. Павел. -А там что делается-то! Родные мои! Коровы ревут, верблюды орут, а в селе никого, будто все село вымерло. Кому кричать, кого искать - не знаем. Думали, думали, решили к председателю в управление идти. Приходим к нему., ой-й-ой! Скамейка посреди комнаты стоит, а на скамейке гроб. Маттушки! А в нем председатель лежит, головой крутит и на нас искоса поглядывает Я своим говорю: "Стой!" - а потом ему: "Эй, ты чего?" А он мне из гроба в ответ: "Я новопреставленный раб Божий Василий"

А у них там в Зуевке такой отец Афанасий был - он давно-давно туда попал, чуть ли не до революции. И вот этот-то Афанасий всех их и вразумил: "Завтра пришествие будет, конец света!" И всех в монахи постриг и в гробы уложил... Все село! Они и ряс каких-то нашили из марли да и чего попало. А сам Афанасий на колокольню залез и ждал пришествия. Ой! Детишки маленькие, бабы - и все постриженные, все в гробах по избам лежат. Коров доить надо, у коров вымя сперло. "За что скотина-то страдать должна? - спрашиваю у одной бабы. - Ты кто такая?" "Монахиня Евникия", - отвечает мне. Господи! Ну что ты сделаешь?

Ночевали мы там, работали день-другой как положено, потом нас домой увезли. Афанасия того в больницу отправили. Епископу в Алма-Ату написали - Иосиф был, кажется, - он это Афанасиево пострижение признал незаконным и всех "монахов" расстригли. Платья, юбки свои надели и работали они как надо.

...Но семена в землю были брошены и дали свои всходы. Детишки маленькие-то бегают: "Мамка, мамка! А отец Лука мне морду разбил!" Пяти годков-то отцу Луке нету. Или еще: "Мамка, мамка, мать Фаина у меня булку забрала!" Вот какой был случай в совхозе Зуевка".

Умер "вечно живой"

Так день за днем, месяц за месяцем наступил и 53-й год. "Прихожу с работы домой, -вспоминал о. Павел, - дедушка мне и говорит:

- Сынок, Сталин умер!

- Деда, молчи. Он вечно живой. И тебя, и меня посадят. Завтра утром мне снова на работу, а по радио передают, предупреждают, что когда похороны Сталина будут, "гудки как загудят все! Работу прекратить - стойте и замрите там, где вас гудок застал, на минуту-две..." А со мною в ссылке был Иван из Ветлуги, фамилия его Лебедев. Ой, какой хороший мужик, на все руки мастер! Ну все, что в руки ни возьмет - все этими руками сделает. Мы с Иваном на верблюдах тогда работали. У него верблюд, у меня верблюд. И вот на этих верблюдах-то мы с ним по степи едем. Вдруг гудки загудели! Верблюда остановить надо, а Иван его шибче лупит, ругает. И бежит верблюд по степи, и не знает, что Сталин умер!"

Так проводили Сталина в последний путь рясофорный Павел Груздев из затопленной Мологи и мастер на все руки из старинного городка Ветлуга Иван Лебедев. "А уж после похорон Сталина молчим - никого не видали, ничего не слыхали".

И вот снова ночь, примерно час ночи. Стучатся в калитку:

- Груздев здесь?

Что ж, ночные посетители - дело привычное. У отца Павла мешок с сухарями всегда наготове. Выходит:

- Собирайся, дружок! Поедешь с нами!

"Дедушко ревит, бабушка ревит... - Сынок! Они за столько лет уже привыкли ко мне, - рассказывал о. Павел. - Ну, думаю, дождался! На Соловки повезут! Все мне на Соловки хотелось.. Нет! Не на Соловки. Сухари взял, четки взял - словом, все взял. Господи! Поехали. Гляжу, нет, не к вокзалу везут, а в комендатуру. Захожу. Здороваться нам не ведено, здороваются только с настоящими людьми, а мы - арестанты, "фашистская морда". А что поделаешь? Ладно. Зашел, руки вот так, за спиной, как положено - за одиннадцать годов-то пообвык, опыта набрался. Перед ними стоишь, не то чтобы говорить - дышать, мигать глазами и то боишься.

- Товарищ Груздев!

Ну, думаю, конец света. Все "фашистская морда", а тут товарищ.

- Садитесь, свободно, - меня, значит, приглашают.

- Хорошо, спасибо, но я постою, гражданин начальник.

- Нет, присаживайтесь!

- У меня штаны грязные, испачкаю.

- Садитесь!

Все-таки сел я, как сказали.

- Товарищ Груздев, за что отбываете срок наказания?

- Так ведь фашист, наверное? - отвечаю.

- Нет, вы не увиливайте, серьезно говорите.

- Сроду не знаю. Вот у вас документы лежат на меня, вам виднее.

- Так по ошибке, - говорит он.

Слава Тебе Господи! Теперь на Соловки свезут, наверное, когда по ошибке-то... Уж очень мне на Соловки хотелось, святым местам поклониться. Но дальше слушаю.