Санаториум (сборник)

Есть такие лица, в частности мужские лица, раза два-три за твою жизнь они мелькнут и растают в общем потоке, как будто их нет вообще. Но они есть. Печаль, вот их главное свойство. Светлая, ненавязчивая, своя собственная, и какая-то сиротская сдержанность, – но мало ли что еще может приписать женская душа этому едва встреченному в людском потоке человеческому лицу, спокойному, странному. Да: так может выглядеть лицо мертвого на смертном одре, уснувшее, мирное. Притом что этот, встреченный мною один раз в жизни, человек как раз и оказался на моем пути после похорон.

Один раз и на все оставшееся время.

Я не успела на погребение. Не успела попрощаться с тем, кого провожали. Можно сказать, плелась в такси, в вялом этом странствии, через весь запруженный центр, не получалось ничего. Наконец мы свернули, причем как-то не так, и, уже приехав на нужную улицу, заблудились, и я безнадежно подумала: вот, всё. Не увижу больше его.

То – вот тот самый вариант – именно каменное слово «никогда», не то что ты уже больше не увидишь его никогда на белом свете, но даже не увидишь его в последний раз. А предпоследний был бог знает когда.

Едем, едем, не доехали до нужного места, там нет стоянки. Расплатилась с шофером, с которым у нас безостановочно велись переговоры как в кабине самолета, между летчиком-пилотом и, допустим, его непосредственным начальником, которому нужно вон туда, а летчик говорит «не сядем» или «не принимают».

В данном случае у него был недолет, и я почти бежала к месту последней встречи. И не успела. Тетя слегка заколачивала гроб, скоро его вскроют. Дело происходило в крематории. Толпа стояла оцепенев. Собственно, я увидела того, к кому спешила, однако только в закрытом виде. Не лицо, а уже общий силуэт гроба.

Все было справедливо. Тот, кто умер, не хотел появляться в таком виде на люди, я это знала точно и убедилась окончательно, опоздав ровно на несколько десятков секунд: тридцать – сорок, не больше. Он не хотел, чтобы его видели побежденным, поверженным, несостоявшимся окончательно. Жалким, выставленным на позорище. О боже, все правильно. Те, кто его видел, плакали. Они повернулись ко мне своими мятыми, погибшими лицами, беспокойными, хмурыми, как будто на их глазах совершилось что-то непоправимое и они хотели спасти, но не смогли. Тоже были побеждены и повержены в прах, всё.

Поползли наружу, сели в автобус переговариваясь – какой адрес, кто куда, некоторые просили их высадить у метро.

Я, собственно говоря, знала тут только несколько человек. Когда-то, на заре жизни, мы дружили маленькой компанией, вместе подрабатывали в грошовом журнальчике, все только начиналось – пьянки-гулянки, романы, планы, борьба с обстоятельствами, приходы-исчезновения, вежливые оглядывания друг друга, дружба, разговоры.

Он, тот, кого я так и не увидела теперь в его последнем состоянии, был как-то особенно очарователен, каждая фраза, сказанная между делом, останавливала внимание: о! Непередаваемое обаяние легкой насмешки – причем в процессе сообщения какой-то значительной и редкостной информации по любому поводу (то ли ссылка Овидия, то ли суфии с их предсказаниями): то есть тебе оказано внимание, особенное причем. Такое было ощущение, что вам отпущена полная мера уважения, но с легкой начинкой беспардонности. То есть трудноуловимые издевательства над самим собой, таким вежливым – идти по наклону в вашу сторону, извините.

Собственно, ничего другого и не имелось в наличии. Именно тон, и всё. Содержание же беседы какое угодно, то ли что было вчера, то ли какая-нибудь прочитанная книжка. То ли вообще: погодите, я вас провожу. И дальше все тот же гиблый юмор, в такт общей беседе, когда народ хихикает, и тут аккорд завершающих слов, и люди тем более ошарашенно смеются.

Он был нищим мальчишкой, который возвращался домой пьяный и потому ездил только на такси, даже когда можно было еще успеть на метро. Всегда дамы находили ему денежку на дорогу. Если нет, то он, нетрезвый, шел пешком, иногда всю ночь. Этого-то хозяева и боялись. Дома его могла прождать до утра больная мать.

Он жил с мамой, но в анамнезе имелась юная парижанка, его первая девушка, которую он любил и которая уехала домой выходить замуж. Предала их супружество.

Дальше уже он сам позволял любить себя, его просто боготворили, кормили и одевали взрослые женщины.

Так, ничто и в ничто ты уйдешь, так. Никому не вспомнится, и некому передать ту радость общения с ним, счастье пребывания с ним в одной комнате, когда на него, печального, одутловатого алкоголика и дистрофика, находило вдохновение, и он медленно, прокуренным фальцетом заводил свои отточенные монологи. Все вокруг замирало, типа «и прилегли стада».

Он мечтал о многом, он готовился к великому поприщу и ничего не успел. Кто бы записал его беседы… Нет, никто.