Санаториум (сборник)

– Маруська, ну мы же договорились… Ты приедешь уже летом. Недолго осталось, недолго… Ну что ты… Ну перестань, маленькая. Будем рыбу удить. За грибами пойдем.

(На дворе стоял октябрь.)

– А, да, ну да, на Рождество… Твои лыжи висят на веранде. Повезу тебя на санках. Елка твоя выросла, игрушки в ящике все в бумажках и ждут.

А я все плакала.

Я плакала от безмерной любви к нему. От налетевшей на меня жалости к этому человеку, которого я увидела десяток минут назад. От его безнадежного взгляда, от его доброты, от его удивительного голоса.

Так бывает.

Похороны ударили наотмашь, я осталась без обычной защиты.

Больше я его никогда не видела.

…Через полгода мне позвонили:

– Ты знаешь, помнишь того человека, который тебя отвозил?

– Какого?

– Ну брата Ларисы, ну помнишь, похороны-то… Брат Ларисы, у которой муж тогда умер…

– Нет.

– Ну ладно. Все равно. Бедная Лариса, этот ее брат погиб.

– Боже ты мой. Бедная Лара…

– Бедная Лара.

– Боже ты мой…

Неспящий

Господь дал ему слишком много, так он сам считал, и спрашивается, что тут за грех, однако он выговорил эту фразу как покаяние, сидя за убогим столом в ресторане какого-то занюханного пансионата на прощальном банкете.

Но это был его единственный подвиг – сказать что-то понятное народу, правда, никто и не слушал мэтра, там все было на столах, вино, дешевая страшная водка, какое-то паленое шампанское, затем вода в двухлитровых пузырях, причем самых химических расцветок, от несуществующей в природе типа изумрудной до такой же оранжевой, далее: бутерброды с красной икрой (слегка комковатой и усохшей, правда), огурчики соленые помятые защитного цвета (как обмундирование б/у в лоханке), грибки соленые того же сорта, фрукты заморские (зачем-то нарезанные, причем еще вчера, а: чтоб не увозили в пакетах), короче, роскошный русский стол от спонсоров.

Влад бухтел:

– Печалуюсь, все научились говорить, сил нету.

(Да, все разговаривали помимо него.)

– Я один раз сказал одному великому поэту, наверное. Пришла моя подружка, говорит, ты стихи писать не умеешь. Он сидит, лицо серое, и сын напротив, я говорю, я бы тут немного исправил.

Т. е. идут воспоминания. Никто не слушает.

– Сын его женился на физике. И все, казалось бы, в порядке. Моя подружка пришла. Она говорит: «А вы знаете?» И никто не знает. Увидели, что она голая, и моя жена тоже. В сеть одета. То есть все видно, сеть на осетров, ячея крупная. Даже я поразился. Она у меня осторожная, много водки не пьет. Попробовала – вкусно. Ее даже милиция не берет, опасается. Только не делай движения навстречу своему счастью.

Шум, гам, уважительное бульканье по стаканам.

Он шуршит:

– Одну из кошек отправили в эмиграцию. Во Францию. Она так плакала, кошка уезжает.

Дама, сидящая напротив, ему говорит:

– Вы гений. Я буду за вами записывать.

Он отвечает матом и продолжает тянуть резину, не забывая опрокидывать.

– Однажды он пишет письмо главному: «меня уверяли».

– И что?

– Один говорит: «Ты с женой живешь?» – «Нет еще».

– О, как это знакомо.

Он:

– В четвертом веке жила пржевальская лошадь. Она сказала, моя любовница. Из нее делали сыр. Почему в четвертом? О сыре я уже не говорю.

– Вашей любовнице сколько?

– Порядочно. Ей шестьдесят первый. Ее перевели из одной школы в другую и опять посадили в первый класс. Жена моя сказала: без денег небось? Нет, я постараюсь. Но не постарался.

– А мне тридцать.

– Послушайте, какая тайна у Блока? Ведь так нельзя рифмовать, твоё-моё.

Кто-то с уважением прислушался, передал по рядам: «Хлебников отдыхает».

– Она в народе заяц.

– Почему?

– Зоя. Она начинает читать Евгения Онегина. Ой, так нравится. Сил нету. И не дочитала. А чем там кончается? Я знаю, мне рассказали. Плохо.

– Вот видите.

– Было упомянуто имя Давида. Она, значит, поясняет, о, господи, Давида Бурлюка.