Сандуны: Книга о московских банях

Как прослышали люди, что ходит Шаляпин по вторникам, сразу стало тесно. Все глядят, проходу не дают, на дармовщину песни хотят послушать. Шаляпин договорился, что будет ходить в баню по воскресеньям, когда никто не ходит. Обычно два раза в неделю в Сандуны не пускали посетителей, хотя топились те круглый год, — по средам и воскресеньям. В те дни и мойщики, и молодцы, и мальчики — все мыли, чистили, скребли полы и лавки, терли медные краны толченым кирпичом, разведенным на мыле, чтобы солнцем горели. Шаляпин приходил не один. Знаменитые люди с ним бывали — артист Художественного театра Москвин, любимец эстрадной публики Борисов, шутник Менделевич — самый забавный конферансье, да еще неизменный шаляпинский спутник Исайка Дворищин. Иной раз семь-восемь человек наберутся и такой шум, смех поднимут. Все банщики приходили, отворяли дверь в мыльную — послушать, как знаменитый артист поет. Потом Шаляпин ехал обедать в «Эрмитаж», оттуда домой. Там он перед дочерью, маленькой Иринкой, хвастался, какого пару он нагнал. Первым Исайка выбегал, отдышаться целый час не мог, потом остальные. И Шаляпин парился один, все подбрасывал пару. Чуть не сгорит, выбежит красный, как рак вареный, и в бассейн с головой нырком. Друзья подтверждали — все верно рассказывал он дочери: продыхнуть невозможно, а он знай поддает и все хлестается, хлестается…

Зять Веры Ивановны Фирсановой скрипач Юлиус Конюс познакомил ее с Шаляпиным. Артист с удивлением глядел на владелицу знаменитых бань. Ему представлялось, что она должна быть дебелой и крикливой, грубой и безграмотной. А она красивым глубоким голосом с восхищением говорила о недавнем его концерте и сделала верное, почти профессиональное замечание. Шаляпин, естественно, похвалил Сандуны: нигде нет таких бань, а уж он Россию объездил. Не Сандуны — царь-бани! Да и за границей бывал — нет ничего похожего на русские бани. Вера Ивановна улыбалась, но разговора о Сандунах не поддержала. Зато Алексей Николаевич стал хвастаться:

— Мы вот еще небоскреб на Арбате построим. Еще не то будет.

Шаляпин внимательно посмотрел на Гонецкого, подумал, но ничего не сказал.

А когда речь зашла о концерте, Гонецкий тоже слово вставил: вот недавно «Прекрасную Елену» в театре Шелапутина смотрел. Так там фортель презабавный выкинули: мужчины женские роли исполняли, а женщины — мужские. Вот смеху-то было!

Шаляпин опять выслушал вежливо, перевел взгляд на Веру Ивановну и, словно Гонецкий ничего не говорил, попросил:

— Можно, я спою?

Дело было в Средникове, гости сидели в гостиной — в овальном зале, на потолке которого резвились голубые боги и демоны. Вера Ивановна почти по-девичьи вспыхнула. Конюс сел за рояль, и Шаляпин запел.

Перед отъездом гости и хозяева обошли имение. Вера Ивановна показывала дом и парк. Пересказывала то, что знала о здешней жизни Лермонтова, о том, как по ее просьбе отец купил Средниково у Столыпиных. Шаляпин слушал внимательно, погладил массивную старинную полированную дверь высотой в два его роста — дверь эта вела в комнату, в которой два лета подряд жил поэт.

— Вы бы ему памятник здесь построили, — предложил Шаляпин, обращаясь только к Вере Ивановне и не глядя на Гонецкого.

Это их и связало: Шаляпин обещал поговорить со знакомыми скульпторами, которые бы взялись сделать памятник.

Так они подружились. Возвращаясь из Петербурга, Шаляпин непременно наведывался то в Средниково, то в дом на Неглинном проезде. Привозил с собой Рахманинова, пели, музицировали. И Вера Ивановна ездила к Шаляпиным на Новинский бульвар, стала крестной только что родившейся дочери.

Шаляпину нравилось Средниково. Он часто гостил там по нескольку дней подряд. Был со всеми прост — с хозяйкой и ее горничными. Однажды прислуга с изумлением увидела, что Шаляпин прибыл с незнакомым человеком, подобного которому здесь никто не видывал: он был совершенно черен, розовыми были только ладони да ногти, и страшно светились глаза. На приехавшего смотрели пораженные из всех окон. Сдержанная Вера Ивановна тоже изумилась гостю. Шаляпин поспешно объяснил, и об этом тут же узнали все слуги: этот негр жил в услужении у какой-то петербургской старушки. Та умерла, и никто из богатых людей не хотел взять его к себе — то ли потому, что боялись его черноты, то ли потому, что негр не понимает по-русски.

Вера Ивановна взяла негра младшим лакеем — хотя имя его было Эдуард, она почему-то назвала его Самбо, говорила с ним по-французски, тот почтительно, втянув живот и наклонив вперед голову, слушал, коротко отвечал. Самбо почему-то никак не мог освоить русскую речь. Вечерами, когда хозяйка читала в постели, он оставался в компании с горничными, был приветлив, смеялся, показывая белые зубы. Знал по-русски только ругательство «сукин сын» и называл им мужчин и женщин.