Санки, козел, паровоз

Школа между тем катилась к концу, и мама определила Виталика на занятия с физико-математическим репетитором для натаскиванья к экзаменам в институт. Наум Шаевич, крохотный старик с покрытой белым пухом коричневой лысиной, покорил его с первого занятия, посоветовав (я вам советую, молодой человек) рассматривать плоский конденсатор как сферический с бесконечным радиусом. Дважды в неделю он отучивал Виталика от школьных приемов решения задач. «Учительницыны методы», — говорил он презрительно. Отучил. В паре с ним занимался красивый хлыщеватый парень, который по дороге к метро в непринужденных беседах расширял словарный запас Виталика, вводя в него популярные тогда заменители мата: солоп, шахна, бараться. Сыпал анекдотами. «Послушайте, Рабинович, как ви думаете, баг’анье — это умственный тг’уд или физический?» — «Я думаю, умственный». — «Почему?» — «Будь он физический, я бы нанял человека».

И — выпускной вечер. Они получают аттестаты. Светло-серый пиджак, галстук с отливом в поперечную полоску и — сбылась мечта — готвальдовские туфли на скользкой кожаной подошве за триста пятьдесят, спасибо бабе Жене. От Лены пахнет «Белой сиренью». Она шепчет: «Идешь на Красную площадь? Там, говорят, аккордеон закопан». Ну что за безвкусная лексика? Видно, от Славки переняла. С ним скоро и исчезла. Под этот аккордеон танцевали, а потом шли шеренгой, прикладывались к бутылке водки и благодушно задевали ребят из других школ, а те — их, и тоже благодушно. Как ему было плохо! Из-за Лены, из-за водки. И мама ойкнула, впустив его тело в семь утра, раздев и уложив в кровать.

Расскажи, о чем тоскует саксофон.

Давай спою тебе гимн американских журналистов:

Шеф отдал нам приказ лететь в Кейптаун,Говорят, там растет зеленый лавр.Там негритянские царьки играют в покер,И терзает мозги «там-там» жестокий.

Кокаин и вино нас погубили,Никогда никого мы не любили.Есть только дикий пьяный бред и сакса звуки,И в табачном дыму нас манят руки.Так проходит вся жизнь в дыму нечистом.Не бывает любви у журналиста.Так пой же, сакс, рыдай, душа, и плачьте, трубы, —Смерть нас манит к себе и тянет грубо.

Манят губы твои, и плачет скрипка,В сигаретном дыму твоя улыбка.Уж лучше сразу — пулю в лоб, и делу крышка.Но ведь смерть, говорят, не передышка!

Ноздря в ноздрю с «Маленьким цветком» шли «Бесаме мучо» и «Два сольди». Были в те славные времена и Johnny is a boy for те, и Willy noch einmal ruft der ganze Saal, но чаще других на школьных вечерах лился сладкий голос Романа Романова: «Эта песня за два сольди, за два гроша, с нею люди вспоминают о хорошем». А перед «Мучей» шла заставка:

Не спится юному ковбою:Разлука с милой парня мучит.

И шепчет он: «Побудь со мною,Целуй меня. Бесаме мучо».

И только потом звучал испанский текст, который Виталик членил по-своему, на манер «позадири кадунай» не слишком далекого детства: очень нравилось ему таинственное звукосочетание «лаульти мавес». Он мечтал, что у него будет две собаки, сучка и кобель, и он назовет их Лаульти и Мавес. Постарев, Виталий Иосифович решил все-таки разобраться в мучившей его «Муче» и раздобыл слова:

Bésame, bésame mue ho,Como si fuera esta noche la ultima vez.Bésame, bésame mue ho,Que tengo miedo a tenerte y perderte después.

«Лаульти мавес» превратился в la ultima vez,

и, гордый своим открытием, Виталий, напевая сладостную мелодию, перепер слова на более удобный для него английский:

Kiss me, don’t spare kisses,This night may turn out to be our last.Kiss me, don’t spare kisses,What I feel, truly the bliss is,After the sunrise, alas, it will sink into past.

(Четвертая строчка была чистой отсебятиной, но показалась ему красивой.) Зараза «Мучи» так и не прошла, и даже сейчас при словах «соус бешамель» он начинал напевать: бешамель, бешамель мучо.

То была школьная жизнь — с сентября по май. А с мая он устремлялся

Снова по направлению к даче