Санкт-Петербургская быль

Кони в душе сочувствовал этим смелым молодым людям, он и сам происходил из разночинцев; его отец и мать были актеры и еще сейчас выступали в театре.

Это не значит, однако, что Анатолий Федорович по убеждениям своим был человеком крайних взглядов. Революцию он считал делом, неподходящим для России, во всяком случае вовсе не обязательной. Он верил в то, что при помощи правильных законов можно улучшить постепенно государственный строй империи. Важно только, полагал Кони, чтобы эти законы неукоснительно и в то же время человечно применялись. Но часто демократ брал верх над чиновником в душе Кони. К людям свободной мысли, готовым постоять за народ, он не мог не испытывать глубокой симпатии.

И сейчас, сидя на совещании у графа и слушая высказывания высокопоставленных чиновных вельмож, встревоженных событием у Казанского собора, Кони переживал трудную минуту.

Казалось, все потеряли голову, и особенно рвал и метал сам Пален. А Кони еще находился под впечатлением умных и острых, очень прогрессивных по мысли статей, помещенных в «Отечественных записках», и после них рассуждения Палена казались верхом ретроградства.

И такой человек стоит во главе министерства, призванного насаждать справедливость и правосудие в России!

«Скучно на этом свете, господа», – вспомнились сейчас Анатолию Федоровичу заключительные слова из гоголевской повести. Ах, Россия моя! Хорошего не дождешься при таких правителях!

«Я должен уйти с этой службы, – уже не раз говорил себе Кони. – Мучительно на двух стульях сидеть».

Минуты, когда Кони начинал самого себя казнить, находили на него часто. Утешало сознание, что в петербургском обществе, даже в революционных кругах, его уважали. И недаром: благодаря высокому положению вице-директора он многое делал для людей, попавших в беду.

2

Граф Пален некоторое время мирволил к Анатолию Федоровичу, пригласил его к себе в министерство. До этого Анатолий Федорович служил на разных прокурорских должностях и приобрел славу искусного оратора и более того – мастера в распутывании уголовных дел. Несколько процессов, на которых он выступал, принесли ему громкую известность в столице и за ее пределами.

В последнее время Пален охладел к своему советнику, а Кони и сам уже подумывал об отставке и все ждал удобного случая. Как ни был осторожен Кони, а либеральность свою скрывать не мог; граф же считал, что надо еще больше усиливать драконовые меры против всякого вольнодумства.

Кони знал, что давление на Палена идет сверху, от самого государя императора и его окружения. Царь требовал решительного искоренения крамолы в империи, а Пален видел свой долг министра лишь в одном – в беспрекословном исполнении монаршей воли. Споспешествовать графу в таком усердии Кони не хотелось.

Пока шло совещание, поступили новые сообщения о событии у Казанского собора. Графу положили на стол донесения секретных агентов III отделения личной канцелярии его величества (тайной полиции), затесавшихся в толпу в момент демонстрации.

Донесения подтверждали, что событие произошло серьезное. Агенты записали на память, о чем шли разговоры в толпе, и даже кое-какие отрывочные фразы из речи главного оратора.

– Господа, подумайте только, до чего доходят эти мошенники! – негодовал Пален, читая вслух собравшимся агентурные записи.

Речь главного оратора (мы знаем, кто он) была построена искусно. Для отвода глаз полиции он начал так:

«Товарищи, мы празднуем сегодня день именин нашего великого учителя Николая Гавриловича Чернышевского…»

Выходило, что собрались люди на площадь у собора в этот день «зимнего Николы-чудотворца» (Чернышевского ведь звали Николаем) по одной лишь причине: отметить именины давно сосланного в Сибирь человека. Впрочем, и одного этого было достаточно, чтобы власти посчитали такое сборище преступным. Имя Чернышевского запрещалось даже произносить.

А дальше оратор заговорил о жестокой тирании, царящей во всей империи, о замученных царизмом борцах за счастье народа, начиная от Радищева. По донесениям агентов, в речи упоминались также восстания Разина и Пугачева, и тут в толпе демонстрантов раздался возглас: «Ура, да здравствует революция!»

«Но тогда, – сказал дальше оратор, – против русского деспотизма поднималась стихийная сила протестующего народа. Русская интеллигенция еще не народилась… Теперь общество переменилось. Союз народа с интеллигенцией совершился… – И закончил крамольный оратор свою речь таким призывом: – В ознаменование этого союза мы поднимаем красное знамя социалистической революции!..»