Санкт-Петербургская быль

Теперь полковник боялся не столько за Веру, сколько за себя. На улице толпа уже, конечно, узнала обо всем и не разойдется, пока не увидит ту, за судьбу которой весь день эти люди волновались, стоя под дождем и ветром.

– Еще разнесут ворота, – бормотал Федоров, взбегая по лестнице.

Навстречу спускался Лопухин. Чуть позади виднелась подавленная физиономия Кесселя. Лопухин был красен и на ходу вытирал потное лицо носовым платком.

– Она где? В камере еще? – остановил Лопухин полковника.

– Да, господин прокурор. Собирает вещи.

– Мы едем к министру, к Палену, – сказал, тяжело дыша, Лопухин. – Не выпускайте ее пока. Воздержитесь.

– То есть как? – спросил Федоров, хотя уже понимал, в чем дело. – По закону не имею права ее задерживать…

– Вам говорят: воздержитесь пока с ее освобождением, – сверкнул глазами Лопухин. – А мы, извините, очень спешим…

Ничего не сказав больше, Лопухин побежал вниз, держась рукой за перила. Кессель, зажав под мышкой папку с бумагами, стремглав ринулся за ним.

– Проклятье! – растерянно пробурчал Федоров.

Он заколебался, затоптался на месте и решил не торопить события. Не пойдет он сам за бумагой, а вернется назад, в «дом», и будет ждать. «Предварилку» Федоров называл только «домом», а не тюрьмой.

Он шагал к своей канцелярии и думал:

«Худо дело, худо…»

«Придя в дом, я находился в крайне затруднительном положении, – вспоминал он впоследствии. – С одной стороны, незаконное задерживание мною Засулич, которое хотя и было известно прокурору палаты, но, тем не менее, в таком серьезном деле, без письменного документа, одним словам, невозможно было придавать значения. С другой – возбужденная огромная толпа, собравшаяся на улице, горела нетерпением скорейшего свидания с Засулич и, вследствие задержки в выпуске, могла произвести беспорядок, который, конечно, всецело был бы отнесен ко мне. К счастью, не прошло и четверти часа, как я получил предписание суда об ее немедленном освобождении».

Но тут же возникло новое затруднение. Вместе с предписанием суда Федорову передали и просьбу председателя Кони: не выпускать Засулич на Шпалерную, где стоит толпа.

– А куда? – с сердцем спросил Федоров у судебного пристава, сообщившего об этой просьбе председателя суда.

– Господин Кони советуют вам выпустить ее на Захарьевскую улицу.

– Так нет же из моего дома выхода туда!

– Из здания суда есть выход на Захарьевскую. На улице там пусто, совсем никого… Она тихонько и уйдет.

– Да как же я так сделаю? – взялся с отчаяния за голову Федоров. – Те ворота заперты. Где я ключи возьму? И зачем это?

«Предложения этого я исполнить не мог и не желал: не мог – за неимением выхода на Захарьевскую, не желал, во-первых, потому, что это было бы против установленного порядка, а во-вторых, освобождая Засулич секретным путем, невозможно было бы убедить волновавшуюся толпу в ее освобождении, и, без сомнения, произошел бы крупный скандал, который опять-таки мог быть приписан моей вине».

– Будь оно проклято все! – негодовал Федоров. – Уйду я совсем отсюда. Надоело! Не могу я больше, не могу!..

2

Между тем на улице творилось что-то невообразимое. Точно морской прибой шумел народ на Шпалерной.

Сумерки сгущались, и из-за пасмурной погоды раньше времени наступала темень.

За Невой, на Выборгской стороне, виднелось багровое зарево пожара. Там горели с полудня какие-то склады.

В зале суда еще гремели рукоплескания, когда на улицу оттуда выскочил человек в лисьей шубе нараспашку. Это был журналист Градовский: он спешил в редакцию газеты, чтобы рассказать о том, что видел.

Из толпы бросились к нему трое. Не обращая внимания на крики городовых, подбежали, посыпались торопливые вопросы:

– Засудили ее? Каторгу дали? А надолго?

– Оправдали, оправдали. Признали, что невиновна!

– Ура!..

Не прошло и минуты, как бурное ликование охватило всю улицу. То затихая, то вновь усиливаясь, перекатывалось над толпой «ура»; многие, сняв в первые минуты шапки, уже не надевали их, забыв про ветер и еще сеющийся снежок.