Сатана и Искариот. Части первая и вторая

— Очень редки звери, голоса которых раздаются во все время суток. Может быть, нам выбрать два существа: одно — ведущее дневной образ жизни, другое — ночной.

— Пусть будет так, если это тебя устраивает. Но мексиканская травяная лягушка живет и в лесах, и на лугах, а голос ее можно услышать и утром, и в полдень, и вечером, и даже ночью. Она была бы самым подходящим существом, помогающим нашей связи.

— Пусть свершится так, как задумал Олд Шеттерхэнд! Я могу так хорошо подражать голосу этой большой лягушки, что подделку не заметит даже музыкант с тонким слухом.

— Это мне нравится. Послушай теперь, что я тебе скажу! Хорошо, что я забрал с асиенды столько мяса; ты теперь ни в чем не нуждаешься и сможешь все свое время тратить на свое задание. Не знаю, когда мы отсюда выступим и где мы встанем лагерем. Но когда бы мы ни ушли, куда бы ни направились, следуй постоянно за нами, только на безопасном расстоянии; каждый раз, как мы будем останавливаться, находи себе укрытие как можно ближе к нам, но и не забывай о своей безопасности. Потом ты дождешься, когда в нашем лагере все стихнет, и закричишь трижды лягушкой, но не подряд, а с небольшими промежутками, которые могут составлять по четверти часа. При первом сигнале я еще могу сомневаться, откуда исходит твой голос, но при втором и тем более при третьем я уж наверняка определю направление. После третьего крика ты должен быть готов, чтобы мгновенно ускакать на лошадях вместе со мной.

— Я буду очень внимателен и увижу тебя. Когда ты сбежишь от сторожей, я, как только увижу, сразу же выйду из укрытия.

— Отлично! Моя лошадь должна быть оседлана, чтобы мне не пришлось терять ни мгновения, и мы оставим преследователей далеко за собой. И оружие должно быть готово, особенно штуцер Генри, то ружье, что поменьше, из которого я могу сделать столько выстрелов, сколько захочу, не перезаряжая его. Оно же с тобой?

— Да, со мной.

— Может быть, ты попробовал стрелять из него?

— Нет. Как мог бы я на такое отважиться! Все вещи, которые принадлежат Олд Шеттерхэнду, неприкосновенны для меня.

— Стало быть, штуцер в хорошем состоянии. Держи его наготове; ты должен передать мне его еще прежде, чем я вскочу в седло, чтобы я мог пулями удержать преследователей на почтительном расстоянии, если только они осмелятся приблизиться к нам. Теперь ты знаешь все, и мы можем расстаться.

— Мои глаза будут широко открытыми, чтобы не сделать ошибки!

— Этого я и жду. А теперь дай-ка мне мой нож, который, как ты сказал, находится у тебя!

— Как я могу тебе его дать, если твои руки не могут ничего взять? Засунуть его под одеяло, в которое ты завернут?

— Это не получится, потому что я слишком плотно укутан и обвязан веревками, а когда завтра утром меня снова развяжут, нож легко обнаружат. Воткни его в землю как раз возле моего правого локтя, так чтобы ручка только слегка выступала наружу. Трава густая, и его не увидят.

— Но сможешь ли ты вытащить и спрятать его? Ведь ты же связан.

— Да, смогу. Ну а теперь исчезни! Мы слишком разболтались, смена караула может произойти в любую минуту.

— Хорошо, я выполню твой приказ. Но прежде облегчи мою совесть. Я совершил грубую и непростительную ошибку, а ты был достаточно великодушен и не сказал мне ни слова упрека. Простишь ли ты меня?

— Но ты великолепно проявил себя потом. Ты был слишком смелым, когда так близко подобрался к юма, ведь они могли тебя заметить, но твоей храбрости я обязан надеждой на свое спасение. Мы квиты; я на тебя не сержусь.

— В таком случае от всего сердца благодарю тебя. Моя жизнь принадлежит тебе, и в каждый свой день я с гордостью буду думать о том, что Олд Шеттерхэнд сказал мне, что он простил меня.

Он воткнул в землю возле меня нож, а потом отполз так тихо, что даже я этого не услышал, хотя напряженно вслушивался. Через некоторое время издалека раздался глухой крик травяной лягушки, который должен был мне сообщить, что маленький мимбренхо благополучно скрылся.

Теперь я поверил, что мое бегство тоже удастся. Эта убежденность освободила меня ото всех забот, и я опять заснул, да таким спокойным сном, как будто уже был на свободе. Утром, когда стало светло, шум лагерной жизни разбудил меня. Мои сторожа сняли с меня одеяло, так как днем эта мера предосторожности показалась им излишней. Я вел себя так, словно еще борюсь со сном, и откатился в сторону, причем незаметно для посторонних глаз слегка прикрыл головку рукоятки ножа, торчавшую из земли под самым моим локтем. Если бы я теперь перевернулся, то легко бы мог вытащить нож.