Сатанинская сила

— А за Витаминыча — гран тебе, дорогой, мерси. Нижайший, так сказать, поклон. Дослужился, старый пер. — Семен попытался было пуститься в объяснения и извинения, но старик остановил его словоизлияния нетерпеливым жестом. — Будет тебе. Фронт я вспомнил. Сидим мы, гниём под Одессой без еды, без воды, без патронов. Фрицы с румынами давят. А тут наши самолеты налетают — и давай бросать, что ты думаешь? Не хлеб, не боеприпасы, а листовки со стишатами тогдашнего нашего наиглавнейшего пролетарского поэта Демьяшки Бедного. Что-то вроде: «всех фашистов перекосим, ах ты батюшки мои, всех румынов в море сбросим, ах ты матушки мои…» Ну, там нам и показали матушек… Однако ж выстояли, Сема, и на чем выстояли? Чем взяли? Верой. Не заградотрядами, а Верой единой мы и держались. Не в кацошку этого усатенького, не в пытошных дел мастеров лубянских, а Верой в то, что дело наше народное, единственно правое было, есть и будет!

И как бы в подтверждение его слов над городом пронесся звучный глас колокола. Его подхватила мелкая россыпь бронзовых бубенчиков. За ними — грянул еще один колокол, затем второй, третий, закопанные, сохраненные в годы лихолетья, они теперь доставались из-под земли и звонили, звонили, звали ко всенощной.

— Так что же… — растерянно молвил Семен, — что же, нам теперь этому… Христу поклоняться!

— Ах, если бы все проблемы решались так просто! — с легкой иронией сказал Дмитрий Вениаминович. — Христианство всегда было идеей пассивного сопротивления противоборствующим факторам. Для того же, чтобы преодолеть вторжение ирреального мира, нам потребуется сопротивление очень и очень активное… Что ж ты думаешь, нагрешил, а потом покаялся, грехи замолил — и гуляй, детинушка? Ведь подавляющее большинство их, — он мотнул головой в сторону города, — молятся лишь для того, чтобы уберечься от напастей. А лицемерить, не веруя — это еще хуже полного безверия, ибо, когда людьми движет страх, как сейчас, они способны на любую глупость и подлость. Ведь страх — не менее ощутимый в нашем с тобой мире материал, чем вера, однако в отличие от нее он направлен против человека. Если вера может и строить, то страх — только разрушает…

XI

Было уже за полночь, когда Семен подошел к райкомовскому зданию. Графский особняк уже догорал, однако казалось, что в огне этом больше бутафорского, чем естественного пламени. Нечто знакомое почудилось ему во внешнем облике этого здания — не оно ли являлось ему в давешнем, уже полузабытом сне?

Взойдя по лестнице, по обеим сторонам которой скалились каменные львы, Семен ступил в приемную залу, прежде давившую на посетителей богемским хрусталем тяжеловесных люстр, дивного набора паркетом и полированными дубовыми панелями стен. Ныне, ободранный и полусгоревший, зал этот не производил, тем не менее, тягостного впечатления. Более того, казалось, что вся эта гарь, копоть, дыхание оплавленного пластика и искрящиеся горки расколотого стекла были специально задуманы и воплощены гениальным безумцем для создания наиболее жуткого и мрачного в своем хаотическом величии интерьера. Не та же ли самая беспорядочная величественность сопутствовала и шествию нечистой силы на стенах безвременно погибшего кафе? Семен затруднялся вспомнить, но чувствовал, что именно такая обстановка тлена, мрака и запустения была бы наиболее близкой и естественной для всей той дряни, которая в эти дни обрушилась на беззащитный городок.

Семену неожиданно стало жутко. Какое-то неясное движение почудилось ему в глубине помещения. Там еще догорали остатки обвалившихся балок и перекрытий. Однако несмотря на это, в тени, отбрасываемой силуэтом Семена, вдруг начала концентрироваться темнота. Она сжималась, сгущалась и уплотнялась, будто вбирая в себе мириады квантов тьмы из космической бездны… и вот он встал перед Бессчастным, он — Черный Человек, излюбленный герой детских страшилок. Он и впрямь казался похожим на силуэт человека в милицейской плащ-палатке с поднятыми капюшоном.

— Я рад, что ты пришел сюда, — произнес он (или голос его сам собою родился в сознании Семена?). — Я наконец-то могу видеть тебя и говорить на равных, хотя на самом деле мы с тобой совершенно не равны, это ты и сам, надеюсь, понимаешь.

— Скажи мне, кто ты? Дьявол, бог или… — Семен смешался и замолчал, не в силах вынести напряженного, властного взгляда из мглы.

— Я? — переспросил силуэт, и в голосе его послышалась усмешка. — О, я скажу тебе, хоть это и не совсем в моих интересах. Я скажу, ибо ты — единственный изо всех, который не принял ничего на веру. Ты не пугаешься неведомого, а честно пытаешься во всем разобраться. Твоя дерзость мне импонирует. Когда-то, лет этак через 18–20 миллионов, став помоложе, я и сам стану таким. Но пока я стар и мудр. Я — кронпринц, властелин своего мира, единственный и полновластный. Можешь называть меня богом. Но я же и дьявол. Тебе неясно? Мы не существуем по отдельности. Я — есть Я.

— А как же Боб? — возразил Семен. — Он ведь тоже…