Всю эту ночь он блуждал по улицам города, которые оставались неизменными, банальными, будто бы восстановившими гегемонию естественных законов; пока Рекха — гарцуя перед ним на своем ковре, словно актриса на сцене, невысоко над головой — пела ему сладчайшие серенады любви, аккомпанируя себе на старой фисгармонии[1493]
из слоновой кости, исполняла всевозможные газели Фаиза Ахмада Фаиза[1494] на лучшие мелодии из старых фильмов, вроде песни непокорного воздуха, спетой танцовщицей Анаркали для Великого Могола Акбара в классической картине пятидесятых —Он достиг реки; и другой скамейки — чугунных верблюдов, поддерживающих дощатые перекладины под Иглой Клеопатры.[1496]
Усевшись, он прикрыл глаза. Рекха пела Фаиза:Джибрил увидел мужчину позади своих опущенных век: не Фаиза, но другого поэта, давно миновавшего свой прекрасный зенит, одряхлевшего и обрюзгшего. — Да, которого звали — Баал. Что он делает здесь? Что он хочет сказать Джибрилу? — Ибо он, несомненно, пытается что-то сказать; его речь, густая и невнятная, тяжела для понимания…
— А каков второй вопрос? — громко спросил Джибрил.
Ответь сперва на первый.
Открыв глаза на рассвете, Джибрил обнаружил Рекху, не способную больше петь, смолкнувшую из-за ожиданий и неопределенности. Он начал в лоб.
— Это уловка. Нет Бога кроме Бога. Ты не Всесущий и не Его противник, но лишь некое прислуживающее им наваждение. Никаких компромиссов; я не заключаю сделок с туманом.
И тогда он увидел, как вслед за изумрудами и парчой опадает с ее тела плоть, пока не обнажился скелет, который затем тоже рассыпался в прах; наконец, жалобный, пронзительный вопль — единственное, что осталось от Рекхи — с бессильной яростью вознесся к солнцу.
И не возвращался: разве что в самом — или почти — конце.
Убежденный, что прошел испытание, Джибрил понял, какой огромный груз свалился с его плеч; его настроение поднималось с каждой секундой, и пока солнце светило в небе, он был буквально без ума от радости. Теперь можно было действительно начинать: тирания его врагов, Рекхи и Аллилуйи Конус (и всех женщин, желавших заковать его в цепи желаний и песен), была разрушена навсегда; теперь он вновь почувствовал свет, струящийся из незаметной точки прямо за его головой; и его вес тоже начал уменьшаться.
Да, он терял последние следы своей человечности, дар полета возвращался к нему, ибо он стал эфирным, сотканным из светящегося воздуха.
В эту минуту он мог просто ступить с этого почерневшего парапета и вознестись высоко вверх над старой серой рекой; — или прыгнуть с любого из ее мостов и никогда более не касаться земли. Итак: пришло время показать себя городу в полный рост, — ибо, узрев Архангела Джибрила, возвышающегося во всем величии над западным горизонтом, купающегося в лучах восходящего солнца, людей, несомненно, объемлет мучительный страх, и они покаются в своих грехах.
Он принялся увеличивать свою телесную оболочку.