Сатанинские стихи

— Забавно, — вещает женский голос за его спиной, — но когда мы проводили шоу в С-Театре,[1803] среди участников случилась настоящая вспышка страсти; совершенно беспрецедентная на моей памяти. Люди стали пропускать свои реплики, несомые крылышками своих чудачеств.

Председатель, он наблюдает, молодой, маленький, приятный, весьма привлекательный, мокрый от жары, румяный от вина и, очевидно, во власти чувственной лихорадки из-за той, которая говорит.

В «комнате» мало света, но свет вспыхивает в ее глазах.

— У нас есть время, — обстоятельно продолжает она меж тем. — По завершении этой партии последует соло мистера Подснепа.

После чего, приняв напыщенную позу в мастерской пародии на агента Морского Страхования,[1804] она начинает собственную версию намеченной музыкальной Подснеповщины:

Наша Речь — Краса и Грация;Чья Способна с Ней Равняться?!Наша — Лучшая из Наций,Мы Спасем Цивилизацию…[1805]

Затем, в полупесенной манере Рекса Харрисона,[1806] она обращается к невидимому Иностранцу.

— Как Нравится Вам Лондон? — «Богата осень-осень?» — Весьма Богат, мы говорим. В английской речи Осень — время года.[1807]

— А Как Находите Вы, Сэр, Черты Британской Нашей Конституции, Что Поражают Взгляд на Улицах Столицы Мировой, Чье Имя — Лондон, Londres,[1808] Лондон? — я б сказала, — добавляет она, все продолжая подснепствовать, — ведь здесь, в сердцах английских, всех качеств средоточие: в них скромность, независимость, ответственность, невозмутимость, которых не найти вовеки средь наций всей Земли.

Некое создание приближается к Чамче, едва смолкают эти строки; — расстегиваясь на ходу; — и он, мангуста пред коброй,[1809] застывает, пораженный; пока она, молодая женщина, демонстрируя прекрасную аккуратную грудь, протягивает ему то, что извлекла из-под блузки, — как акт гражданской гордости: карту Лондона, никак не меньше, с пометками волшебным красным маркером, с рекой, отмеченной синим. Столица зовет его; — но он, давая волю диккенсовскому крику, вырывается из Лавки Древностей в безумие улицы.

Джибрил смотрит прямо на него с Лондонского Моста; их глаза — или это лишь кажется Чамче — встречаются. Да: Джибрил поднимает руку и машет расслабленной ладонью.

* * *

Затем последовала трагедия.[1810] — Или, я бы сказал, крохотный отголосок трагедии, полнокровный подлинник которой недоступен современным мужчинам и женщинам. — Пародия для нашего деградантского, подражательного времени, когда клоуны заново утверждают то, что было прежде сделано королями и героями.

[1811] — Ладно, пусть будет так. — Вопрос, который задается здесь — остаток тех великих, что волновали разум испокон веков: какова природа зла, как оно рождено, почему растет, как требует оно безраздельной власти над многосторонней человеческой душой. Или, скажем так: тайна лагунас.[1812]

Это не ново для литературно-театральных экзегетов,[1813] побежденных символом, — приписывать его действия «беспочвенной клевете». Зло есть зло и будет творить зло, и это так; змеиный яд — его точное определение.

Ладно, эти отговорки здесь не помогут. Мой Чамча не может быть Венецианским Поручиком,[1814] моя Алли вовсе не задушенная Дездемона,[1815] Фаришта совсем не похож на Мавра, но они смогут, по крайней мере, надеть те костюмы, которые позволит мое разумение.

Итак, сейчас Джибрил машет рукой в приветствии; Чамча приближается; занавес опускается на темнеющую сцену.

* * *

Давайте взглянем сперва на это глазами Саладина; покинув своего единственного добровольного компаньона — нетрезвую и прячущую на груди карту незнакомку, — он продирается в одиночку сквозь эту расступившуюся толпу, в которой кажется (и — не только), что каждый — друг своему соседу; — пока там, на Лондонском Мосту, стоит Фаришта, окруженный поклонниками, в самом центре толпы;

и, далее, давайте оценим эффект, произведенный на Чамчу, любившего Англию в лице своей потерянной английской жены, — золотым, бледным и ледяным присутствием рядом с Фариштой Аллилуйи Конус; он хватает бокал с подноса проходящего официанта, торопливо выхлебывает вино, берет второй; и, кажется, видит в далекой Алли полноту своей потери;

и, иначе, Джибрил тоже немедленно становится суммой поражений Саладина; — ведь с ним теперь, в этот же момент, другой предатель; старая овца, переодетая агнцем,[1816] в пятьдесят с лишним и с ресницами, изогнутыми, как у восемнадцатилетней, — агент Чамчи, почтенная Чарли Селлерс; — ты не уподобила бы его трансильванскому[1817] кровопийце, нет, Чарли, вопиет гневный наблюдатель; — и хватает еще один бокал; — и видит — на его дне — собственную безвестность, равную знаменитости своего бывшего товарища, и великую несправедливость этого разделения;[1818]