Саттри

Она его накрыла и ушла. Он лежал, полубодрствуя в жару, паря, как обширная медуза в тропических морях, а у своего уха слышал порой причудливые заклинанья, сопутствующие его положенью, двести миллиграмм, прилично жидкости в плевре…

Сны его были о домах, их подвалах и чердаках. В конечном счете – об этом городе в море.

В каком-то восточном море, тяжко лежавшем на заре. Там на его дальнем ободе стоял шпиль дыма, сопровождаемый и увенчанный плутоническим светом, где разверзлись воды. Исторгая горячие сгустки лавы и гигантские вздыбленные слябы земли, и дождь камешков, что шипел в море на много миль окрест. У нас на глазах из дымящегося рассола восстал город из старой кости, выкашлянный со дна морского, из бледной аттической кости, нежной, как раковина, и полутающей, намелованные развалины, из кораллов выросшие, что развернулись в очертания храма, колонна, плинт и карниз, а поперек всего фриз с лучником и воином, и с мраморногрудой девой, все кренятся к западу и медленно движут своими каменными членами. Покуда фигуры эти принялись остывать и напитываться жизнью, Саттри среди наблюдателей сказал, что на сей раз есть свидетели, ибо жизнь не приходит медленно. Она вздымается одной внушительной мутацией, и все меняется полностью и навсегда. Мы сегодня стали свидетелями этому, что предваряет на все времена то, как сменяются исторические порядки. И кое-кто утверждал, будто девушка, купавшая распухший живот свой в каменной купели в саду вчера вечером, и была родительницей сего чуда, кое наблюдали они. И служанка, несшая воду в мраморном кувшине, спустилась с ожившего фриза к сновидцу, глаза в сердцевине – обновленной черноты, а радужка ярко накрашена аттическим синим, и двигалась она к нему с улыбкою.

Саттри всплыл из этих лихорадочных глубин, чтобы услышать, как у его ложа плаксивый голос нараспев читает по-латыни, что за средневековый призрак явился узурпировать его падшую телесность. Намасленная подушечка большого пальца, благоухающая лаймом и шалфеем, задержалась на его схлопнутых веках.

Miserere mei, Deus…[38]

Уши ему помазали, губы… omnis maligna discordia

…[39] Захристосанный надушенными маслами, лежал он, бескостный, в холодной эйфории. Яфет, когда покинул ты дом отца твоего, птицы улетели[40]. Не готов ты был к таким ненастьям. Слишком легко отзывался ты о зиме в сердце отца твоего. Мы видели тебя на улицах. Грустно.

Над ним склонилось загорелое от лампады и угловатое лицо священника. Палату освещали свечи и пряно сдабривал дым. Он закрыл глаза. Прохладный большой палец перекрестил ему подошвы елеем. Лежал он соборованный. Словно жертва изнасилования.

Я знаком с погребальными обрядами безымянных и невостребованных.

Что это? спросил священник.

Ну и пускай интересуется, претор педерастическому божеству.

Священник вытер пальцы кусочками хлеба и поднялся. При свечном свете убрал все свои причиндалы в ящичек с выемками и ушел, унося свечу, сопровождаемый монашкой, и Саттри один в темноте со своей смертью, и кто придет оплакивать могилу имярека? Или возложит хоть один цветочек.

Приснился ему народ на полюсах, ездивший на нартах из моржовой шкуры и подбиравший рог и слоновую кость, все их тянули собаки, и топорщились они копьями и гарпунными острогами, охотники окутаны мехом, медленные караваны супротив зимнего заката поздним днем, против обода мира, шепчущиеся над голубым снегом со своими санными грузами нагроможденного мяса, и шкур, и потрохов. Заляпанных кровью охотничков сносит, как споры, над мерзлой хлористой пустотой, от цветка к цветку ярко киноварной запекшейся крови поперек обширной бореальной равнины.

Вниз по ночному миру его изголодавшегося ума веером прохладные шали рыб, просеивая выброс соли, что вздымался столбом к прорехам во льду над головой. Утопая в холодном нефритовом море, где пузырьки метались к полярному солнцу. Косяки гольца отплывали лентами прочь, и океанская зыбь вздымалась от вращенья мира, и видно ему было, как солнце за выметенными ветрами оконными листами льда помрачается и тускнеет. Под пустошью немее лунного лика, где алебастровые полярные медведи обходят дозором соленые и льдисто-зеленые глубины.

Когда он проснулся, в палате раздавались шаги. Между светом и его тонкими веками наискось проскользили какие-то фигуры. Он снова выходил в коридор через комнаты, что никак не прекращались, мимо бесформенных стен, ничем не украшенных, и влажноватых, и теплых, и сквозь мягкие двери со створчатыми и каплющими архитравами и областями влажными и синеватыми, словно нутряные части какого-то громадного живого существа. Уходит мелкая душа. Под свет юпитеров сквозь ренальные области вселенной. Сверху наносит бледные фагоциты, тени и очерки по трубкам, словно смесь в капле воды. Око на конце окуляра будет Божьим.