Савва Мамонтов

Врубель еще «смотрит на сторону», все еще надеется вернуться в Киев, работать во Владимирском соборе: рисует эскизы — один, другой, третий, четвертый, — пишет письмо Адриану Викторовичу с просьбой прислать 25 рублей на дорогу и разрешить работать в соборе: «Но только на лицевую живопись… Не могу без тягости вспомнить о своих орнаментальных потугах».

Прахов отмалчивается. Врубель вспоминает о своем знакомстве — в Киеве еще — с Остроуховым, который пришел в восторг от его эскизов и выпрашивал их, весьма, впрочем, деликатно, намеками, ибо начал собирать маленькую — ну не галерею, а так — коллекцию^[70]

. И сейчас Врубель пишет Остроухову, что «эскиз воскресения начинает принимать очень приличный вид; может быть, его можно пристроить рублей за 20 — мне уехать в Киев, кстати, время потеплело. От Прахова я отчаялся получить что-нибудь…».

Однако и Остроухов не торопится. Он не любит покупать эскизы своих приятелей, он больше любит, когда ему дарят. А сейчас он женится, и ему вообще не до Врубеля с его нуждой в 20 рублях. Но Врубелю нужны, очень нужны эти 20 рублей. Он пишет Остроухову еще одно письмо, где просит извинить за «нахальство», но очень уж ему нужно «определить свое положение эту зиму в соборе Владимирском».

В результате положение определилось так: Врубель ни в какой Киев не поехал и остался в Москве. Жил у Мамонтовых. Киев он, видимо, считал делом прошлого. Савва Иванович заказал ему рисунок адреса к юбилейной дате — 25-летию Московско-Ярославско-Вологодско-Архангельской железной дороги. Врубель сделал. Жалел, что не ему поручили писать «Хождение Христа по водам» для Костромы, молниеносно сделал эскиз хождения Христа — на обороте эскиза занавеса. На обороте рисунка юбилейного адреса — проект изразцового камина.

Теперь Врубель и Дрюша часто бывают вместе и в Москве и в Абрамцеве, где (из письма Елизаветы Григорьевны — Елене Дмитриевне Поленовой) «в гончарной производят разные пробы красок, глазури и т. д. Наша глина оказалась очень хорошей. Дрюша и Врубель заняты моделями изразцов. Дрюша кончает печь, которую исполняет первой».

Врубель тоже сделал проект печи, вернее, камина. Потом начал лепить. Вылепил голову львицы. Очень обобщенная, очень декоративная голова; он сделал их несколько, покрыл майоликовыми красками, вместе с Ваулиным загрузили ими печь, обожгли. Савва Иванович увидел, восхитился. Сейчас же нашел им применение: по обеим сторонам ворот московского дома. Третьей Врубель нашел другое применение. Сделал в одной из комнат Абрамцевского дома печь-лежанку вместо обычной кафельной стены — изразцовая, и заодно с ней скамеечка с изголовьем. А с торца изголовья — голова львицы.

С тех пор голова львицы стала эмблемой абрамцевской гончарной мастерской на все годы ее существования. Потом, несколько лет спустя, когда мастерская была переведена в Москву, превратилась в маленький заводик, так и сохранивший название «Абрамцево», со всех газетных и прочих реклам, выпускавшихся в виде листовок, неизменно глядит голова врубелевской львицы.

И хотя отец Врубеля и писал своей дочери, что «Миша здоров, жуирует у Мамонтова и будет писать образ „Вознесения“», Врубель никаких образов уже писать не собирался. Весь его интерес сосредоточился на гончарной мастерской.

Так началась для Врубеля новая жизнь — жизнь, заполненная творчеством, общением с умными, доброжелательными людьми, ценившими его талант, жизнь веселая и легкая — с играми в шарады, с любительскими спектаклями, с поездками в Абрамцево, жизнь, лишенная страха за завтрашний день. И она — эта новая жизнь — врачевала его психический недуг, сглаживала следы страданий.

На другой день после смерти Врубеля Александр Бенуа писал:

«Жизнь Врубеля, какой она теперь отойдет в историю, — дивная патетическая симфония, то есть полная форма художественного бытия. Будущие поколения, если только истинное должно наступить для русского общества, будут оглядываться на последние десятки XIX века, как на „эпоху Врубеля“, и недоумению их не будет предела, когда они увидят, во что считала Врубеля „его эпоха“. Именно в нем наше время выразилось в самое красивое и самое печальное, на что оно только было способно».