Сажайте, и вырастет

— Нет, — произнес я тихо, — нет, Фрол. Вреда от запаха немного. Мы не на модном показе, чтобы всасывать сладкие ароматы. Тут не до запахов. Дурной запах не может ущемить чье-либо достоинство. Ничего страшного не случится, если вы оба немного потерпите. Это мое мнение, и я его довожу до сведения обоих…

— А ты, значит, — вяло выговорил Фрол, — уже решил нам диктовать, что и как делать? Распорядился, то есть, терпеть?

— Я не диктую, — отрезал я. — И не распоряжаюсь. Я только возражаю.

Фрол сощурился.

— Вопрос можно?

— На любую тему, — аккуратно парировал я.

— А ты, извини, на воле что делал? Я засопел и гордо отчеканил:

— Деньги.

— Бизнес, что ли?

— Да.

— А кроме бизнеса? — Фрол сыграл сухой скулой. — Что ты делал, кроме денег?

— Ничего. Только деньги. По шестнадцать часов в сутки.

Урка сделал вид человека, которого осенило.

— Значит, ты — бизнесмен! Правильно?

— Можно и так сказать.

— А вот я, — Фрол с неподражаемым достоинством слегка поклонился, — живу воровством и обманом. Я преступник, ясно? Бродяга. Работать не умею. И не хочу. Не способен. Ага. Здоровье — подорвано. Вот — краду имущество граждан. А как еще прокормиться? Государство и его слуги, менты, сажают меня, и я сижу. Здесь мой дом. Другого дома у меня нет. И денег у меня нет. И бизнеса нет. Семьи тоже нет. И папы нет… Только мама старенькая, единственная родная кровь… Видишь это?

Фрол вытянул ногу в проход и указал на ступню. Кошачья морда, вытатуированная на ее подъеме, бесстыдно пошевелила усищами.

Демонстрация нагой арестантской конечности получилась очень бесцеремонная, почти оскорбительная, однако не настолько оскорбительная, чтобы я счел нужным оскорбиться. К тому же десять дней регулярных ежеутренних медитаций сделали меня невозмутимым.

— Знаешь, что это такое?

— Кот, — буркнул я.

— Правильно, — похвалил Фрол. — Кот! Коренной Обитатель Тюрьмы!

— Понимаю, — ответил я. — Кот. То есть, ты, Фрол, у себя дома, а я всего лишь в гостях. И поэтому я должен слушать тебя внимательно. И вести соответствующе…

— Уловил, — похвалил меня коренной обитатель и неожиданно обезоруживающе, озорно улыбнулся. — Ладно, Андрюха, ты… это… не напрягайся. Ты хороший парень, таких бы побольше… Конфликта меж нами нет. Хочешь бегать и прыгать — давай, вперед! Только — не в ущерб тем, кто рядом! Правильно, Толстый?

Безразмерный магнат солидно кивнул.

— А про волю, — Фрол произносил слова негромко, однако с нажимом, — я заговорил потому, что рано или поздно, в этой хате или в другой, в этой тюрьме или в «Матроске», в «Бутырке», в любой, в изоляторе, на пересылке, на зоне, — этот разговор состоится обязательно. Ага. И ты должен всегда помнить, это… разницу. Между собой и людьми, принадлежащими к преступному миру. Не забывайся. Будь скромнее. Ага. Тюрьма — дом страданий, усекаешь? А не спортивная площадка…

— Понял, — ответил я, чувствуя, что невозмутимость покидает меня. — Дом страданий. Ясно. Только я — уж извини, Фрол, — страдать не собираюсь. Я не для этого рожден. Я не стану страдать ни в этом доме, нигде. Кто желает здесь страдать — пусть страдает, ради Бога. А я буду делать то, что мне надо делать.

— Упрямый ты, — печально сказал урка. — Молодой и упрямый. Ладно. Мое дело — предупредить…

Я прижал руку к груди.

— Фрол! Я очень благодарен тебе за советы и предупреждения. Реально говорю. Из сердца. Я и сам знаю, что тут не профилакторий. Может быть, твой совет однажды спасет мою судьбу. В какой-нибудь другой тюрьме. В настоящей. Там, где грязь и голод. Но здесь, где мы все сидим, вполне приличные условия! Еда, тепло, тишина! Почему бы не использовать время с максимальной пользой для тела и мозга?

Коренной обитатель склонил голову, и весь его вычурный уголовный аристократизм слетел с него. Остался — старый и больной человек с расшатанными нервами. Ничего не ответив, он взял какую-то газету, прочитанную не менее чем десять раз, раскрыл и отгородился от меня ею — презрительно и демонстративно.

Я лег на спину и занялся привычным, никогда не надоедающим мне делом — бездумным изучением потолка. Злоба и обида сильно кололи душу. Мое самолюбие было уязвлено самым жестоким образом. Полуграмотный, косноязычный, дикий человек, кривой позвоночник, просто и доступно растолковал мне, что территория каземата принадлежит в первую очередь — ему. Я же, капиталист, журналист, без пяти минут миллионер, — представляю собой существо низшего сорта.

Почему, рассуждал я, с такой иронией эти взрослые, видавшие разные виды люди смотрят на то, как я истязаю себя тренировками? К чему взглядики, критические ухмылки? Может быть, пятидесятилетние существа с кривыми спинами примитивно завидуют? Вдруг они просыпаются каждое утро с острым желанием бросить курить, начать делать гимнастику, но уже не способны себя заставить? Они постоянно ищут себе оправданий. Им мешает запах пропотевших фуфаек, забота о подкожном слое, что-то еще.

А мне — ничего не мешает. Меня обокрал и предал собственный компаньон — даже это не должно мне мешать.

3