Сажайте, и вырастет

Лефортовская тишина – не тишина. Оба моих друга самозабвенно храпели. Толстяк лежал на спине, и его живот мерно колыхался в такт дыханию. Фрол пребывал в позе эмбриона, обняв костлявыми руками подтянутые к груди колени. Выражение его лица казалось очень детским, беззащитным, непосредственным, и я немедленно пожалел этого человека, погубившего свою жизнь, растратившего ее на ходки по тюрьмам и лагерям моей жестокой родины.

Не повезло! – вспомнил я, и сон окончательно отлетел. Вот она, та самая формула, простая и точная, озвученная несколько часов назад! Не повезло. Именно так. «Ему не повезло», – сказал человек, едва со мной знакомый. Понаблюдав за моим поведением каких-то две недели, он – неосознанно, конечно, – выразил самое первое и самое, стало быть, точное впечатление обо мне как о функционирующей личности. Не повезло.

Желтая лампа в сорок ватт цедила вниз, на троих неподвижных мужчин, скупой свет. Предметы отбрасывали замысловатые тени.

Где я? Зачем я здесь?

«Не повезло», – сказали про меня. Что за слово такое? Кто его придумал? Зачем большинство людей так обожают апеллировать к этой смешной метафизической категории? Где оно, мое личное невезение? Оно, может быть, пряталось в той деревне посреди холмов и перелесков, в краю мелких, медленно текущих речек, на половине пути между Москвой и Рязанью, куда пятьдесят лет назад судьба занесла моего деда, уроженца Нижегородской губернии?

Там, в большом селе из трехсот дворов, я провел свои младенческие и детские годы, а когда немного подрос – понял, что слишком честолюбив, чтобы оставаться навсегда в тихом, скучном месте, где люди и птицы кричат хоть и громко, но редко.

…Нет – заявил я самому себе, ворочаясь, сминая жесткую тюремную подушку. В своей родной, серой, молчащей деревне, утопающей зимой в снегу, весной – в грязи, а летом – в зелени, я не найду причин моих неудач. Наоборот, я горжусь и всегда гордился тем, что я – деревенский человек. Провинциал.

Именно провинциалами прирастают богатства столиц. Именно энергичные приезжие играют первые роли в бурных, беспорядочно суетящихся, сверкающих огнями городах. Если бы Бог не любил меня, он создал бы меня москвичом: хладнокровным, жадноватым, благополучным, знающим толк в удовольствиях, комфортным существом. Таким, как мой рыжий адвокат.

Но я – не он. Я – провинциал! Приезжий. Чужак. Я лезу и карабкаюсь. Напрягаю жилы. Я голодный и активный. Именно таким желает видеть меня Создатель. Здесь – его подарок; моя удача.

Окончательно поняв, что сон далек, я взял сигареты. Курить в постели – верх бескультурия. В лефортовской камере, в середине осени девяносто шестого года, двадцати семи лет от роду я сделал это в первый раз.

Может быть, мое невезение связано со смертью Совдепии? С переменой участи трехсот миллионов человек? Мне было четырнадцать, когда стали умирать один за другим кремлевские вожди. В семнадцать я окончил школу. Выбрал профессию. Партия коммунистов еще держала власть – но уже разрешила гражданам обогащаться. Я отверг этот вариант. Я уже всё решил. Собирался действовать последовательно. Не отклоняясь от курса. Выбрал себе дело – делай его! Зачем смотреть по сторонам?

Однако к двадцати годам мне стало очевидно, что любимая профессия – обесценилась. В десятки раз. Журналисты – некогда элита общества – обратились в голодных, тощих правдолюбцев с пустыми карманами и горящими глазами.

К тому времени я положил четыре года для овладения основами, главными навыками ремесла. Имел пятьдесят опубликованных статей, очерков, репортажей, расследований. Набил руку. Знал теорию.

И вдруг – удар. Репортажи ничего не стоят. Платят за них – копейки. Усилия, нервы, талант – никому не нужны.

Между тем отовсюду гремело: обогащайтесь! Забудьте все, чему вас учили! Учитесь заново! Делайте деньги! Зарабатывайте и тратьте!

На этот счет, как известно, есть два мнения. Одно – европейское. «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые», – сказал великий поэт, чья жизнь протекала в европейской столице.

Но в центре Азии, в Китае, на ту же тему давным-давно сложена совсем другая поговорка. Бранная. «Чтоб ты жил в эпоху перемен!»

Я докурил сигарету и потушил ее в пепельнице – такой же, как те, что украшают столы лефортовских следственных кабинетов.

Если я – азиат, тогда мне действительно не повезло. Моя юность пришлась именно на годы перемен. Но если я – европеец, тогда я счастливейший из смертных.

Остается понять, где же я, собственно, живу – в Азии или в Европе? Или сказать себе, что обитатель обширной страны, чьи границы теряются в бесконечности, обречен вечно маяться между Западом и Востоком, между тишиной и бурей. Между статикой и динамикой. Я – ни там и ни здесь.

Вот мое невезение. Наше. Общее. Или – наоборот, удача. Фортуна.

2

…Прошли две быстрые, как минуты, однообразные тюремные недели. Фролу совсем надоело терпеть рядом с собой молчаливого, уткнувшегося в тетрадки субъекта с разбитыми в кровь кулаками.