Сбежавший жених

– И все-таки вы были буквально ошеломлены, когда заметили нас при входе в долину.

– Я? О нет! Ваше зрение обмануло вас; увидев вас так близко, я просто испугался, ведь никогда невозможно предвидеть, что случится.

Цецилия нетерпеливо ударила хлыстом по складкам своей амазонки. Неужели эту «скалу» ничем не проймешь?

Они дошли до выхода из долины, Цецилия и Эрих сели на лошадей, баронесса слегка поклонилась и быстро ударила хлыстом свою красивую рыжую лошадь; горячее животное встало на дыбы и тотчас сорвалось с места в галоп, так что другие едва поспевали. Минут пять всадники еще виднелись на лесной дороге, ведущей в Радефельд, а затем скрылись за лесом.

Эгберт стоял неподвижно и горящими глазами смотрел на дорогу, его губы были плотно сжаты, а на лице застыло странное выражение, как от острой боли или гнева. Наконец он повернулся и пошел назад. Вдруг он заметил у своих ног что-то белое и воздушное, подобное комку снега. Он остановился как вкопанный, потом медленно наклонился и поднял тонкий носовой платок, исходящий от него нежный, сладкий аромат одурманил Эгберта. Его пальцы невольно все крепче и крепче сжимали нежную ткань.

– Господин инженер! – раздался голос сзади него.

Рунек вздрогнул и обернулся. Перед ним стоял старый Мертенс.

– Рабочие спрашивают, можно ли начинать, все готово.

– Конечно, я сейчас приду. Мертенс, вы пойдете сегодня вечером в Оденсберг?

– Да, я хочу провести воскресенье вместе с детьми.

– Так вот, возьмите… – Рунек запнулся, старик с удивлением глядел на него, инженер как будто задыхался. Впрочем, это продолжалось не больше нескольких секунд, а затем он произнес совершенно не своим, каким-то грубым голосом: – Возьмите этот платок и отнесите в господский дом, его потеряла баронесса Вильденроде.

Мертенс взял платок и сунул в карман, а Эгберт вернулся к рабочим, ждавшим его прихода. Он подал знак, и «разрыв-трава» новейшего времени исполнила свое дело: утес глухо треснул, покачнулся и, раздробленный, обрушился к ногам Рунека, увлекая за собой деревья и кустарники.

Глава 8

– Как я уже имел честь докладывать вам, нервы – просто прескверная привычка! С тех пор как дамы изобрели нервы, мы, врачи, стали несчастнейшими людьми на свете. Пусть нервы будут полезнейшим изобретением в глазах женатых людей, но такие закоренелые холостяки, как я, не чувствуют к ним ни малейшего уважения.

Такими словами доктор Гагенбах закончил свою пространную речь в комнате фрейлейн Фридберг. Леони, которая с виду действительно была бледна и нездорова, обратилась к нему за советом и на его вопрос, в чем дело, объявила, что «ее нервы донельзя расстроены». Подобные заявления всегда выводили доктора из себя, и сегодня результатом была резкая выходка с его стороны.

Леони пожала плечами.

– Я думаю, доктор, вы единственный медик, отрицающий существование нервов. Наука…

– То, что наука называет нервами, я вполне признаю и уважаю – перебил ее Гагенбах, – того же, что подразумевают под этим словом дамы, не существует. Почему вы не обратитесь к городскому врачу, почтительно расшаркивающемуся перед каждым отдельным нервом своих больных, или к одному из моих юных оденсбергских коллег, относящихся к этому предмету еще с некоторой робостью? Раз вы обратились ко мне – шутки в сторону, это вам известно?

– Да, известно! – несколько раздраженно ответила пациентка. – Я жду ваших предписаний.

– Которых, разумеется, не станете выполнять? Но этим вы от меня не отделаетесь, я придерживаюсь строгой методики. Во-первых, воздух в вашей комнате никуда не годится – он слишком удушлив и тяжел; прежде всего мы откроем окно! – Гагенбах без дальнейших рассуждений распахнул окно. – Вчера вы выходили из дома?

– Нет, вчера были ветер и дождь.

– На этот случай существуют дождевики и зонтики. Берите пример со своей воспитанницы, посмотрите в парк, фрейлейн. Майя превесело переносит ветер, а это крошечное существо Пук тоже борется с ветром весело и храбро, хотя его чуть не сдувает с земли.

– Майя молода, она счастливый ребенок, не знающий еще ничего, кроме смеха и солнечного света, – со вздохом сказала Леони. – Ей еще неизвестны горе и слезы, тяжелые и горькие удары судьбы, которые надрывают наши силы.

Она невольно посмотрела на письменный стол, на стене перед которым главное место занимала большая фотография в темной раме; должно быть, с этим портретом были связаны дорогие и горестные воспоминания, потому что он был окружен черным флёром[2]

, а перед ним стояла вазочка с фиалками.

Проницательный доктор заметил этот взгляд. Он как бы случайно подошел к столу и, рассматривая портреты, сухо заметил:

– От ударов судьбы никто не застрахован, но их гораздо лучше переносить со здоровым юмором, чем со вздохами и слезами. А, портрет фрейлейн Майи! Очень похожа! А рядом ее брат, удивительно, до чего он не похож на отца! Кого изображает эта фотография? – и он указал на портрет, украшенный траурным флером.

Вопрос застал Леони врасплох; она вспыхнула и ответила нетвердым голосом:

– Одного… одного родственника.

– Может быть, вашего брата?

– Нет, кузена… очень дальнего родственника.