Сборник статей, воспоминаний, писем

   Ж_и_з_н_е_н_н_о_с_т_ь, особая жизненная характерность -- вот, по-моему, в чем была главная сила актера Лужского. Я не знаю другого актера, у которого была бы такая "мертвая хватка" жизни, был бы такой пристально наблюдательный глаз, такое жадно прислушивавшееся ко всему вокруг ухо. Причем не одним ухом и глазом "хватал" жизнь Василий Васильевич. У него был острый и живой ум, была всегда беспокойная живая мысль, он умел задумываться над тем, что видел в жизни, во всей широкой жизни, в которую включалось и искусство во всем его многообразии. Не только факты, черты и бытовые особенности бросались ему в глаза; его волновала жизнь человеческого духа во всей глубине и красоте, во всяких противоречиях, во взлетах и падениях. Он не был только бытовиком-натуралистом, он был художником-психологом и художником-мыслителем, очень свежо, самобытно и оригинально оценивавшим и осмысливавшим явления жизни, острый интерес к которой у него не ослабевал, а с годами рос и развивался. Вот почему в его творчестве были не только черты таких жанристов и зарисовщиков, какими были, к примеру сказать, Маковский и Федотов, в нем были и чисто серовские черты мастера большого "психологического портрета". Такие создания Лужского, как старик Карамазов, Василий Иванович Шуйский в пушкинском "Борисе Годунове", Бессеменов в "Мещанах", Бубнов в "На дне", как Лебедев в "Иванове", Мамаев в "Мудреце", Сорин в "Чайке", Серебряков в "Дяде Ване", Фокерат-отец в "Одиноких" Гауптмана, старик Гиле в гамсуновской "У жизни в лапах", -- все это, конечно, уже серовские портреты по психологической углубленности замысла, по чистоте и законченности рисунка.

   Кроме первоклассного качества своего творчества, Василий Васильевич поражал и количеством своей творческой энергии, бившей в нем неистощимым ключом. Лужский -- актер, Лужский -- режиссер, Лужский -- директор, администратор, заведующий репертуаром, заведующий труппой, Лужский -- педагог (и в МХАТ и в других школах, студиях и театрах) -- вот как широко разливалась его буйная творческая энергия. Лужский -- чтец, эстрадник (в последние годы он все больше увлекался этим делом), Лужский -- организатор поездок всего театра и отдельных гастролей, Лужский -- инициатор и душа наших "кабаре", "капустников", наших "понедельников". Лужский -- регулярно устраивавший в своем доме на Сивцевом-Вражке интереснейшие вечеринки для всего персонала театра.

   Это было нечто вроде клуба, который Москвин как-то назвал "клубом агрономов-неврастеников". Почему "агрономов"? Ясно помню -- почему. Темы бесед и споров, разгоравшихся среди шумного веселья, были разнообразны и иногда очень неожиданны. На одном из первых собраний клуба между "помещиками" Лужским и Грибуниным, с одной стороны (у них были небольшие собственные участки земли), и "арендаторами", какими только что стали Сулержицкий, Сац, Н. Г. Александров и я (Сулер заарендовал для нас около Евпатории узенькую полоску пляжа, где мы предполагали "строиться"), разгорелся бесконечный спор на "земельно-хозяйственную" тему. Желая нас унять, Москвин кричал: "Агрономы-неврастеники! Заткнитесь! Довольно! Надоело! Перемените тему!" С этого вечера наименование "агрономы-неврастеники" распространилось на всех членов этого клуба, который, в сущности, был воплощением мечты босяка Бубнова, то есть был тем "бесплатным трактиром", где "бедняк-человек отводил душу". Вспомним, как необыкновенно у Лужского -- Бубнова звучало в "На дне": "Бедняк-человек, айда ко мне в бесплатный трактир, с музыкой, и чтоб хор певцов, -- приходи, пей, ешь, слушай песни -- отводи душу!"

   Мы действительно "отводили душу" с Василием Васильевичем.

   Отводили душу не только в его доме на Сивцевом-Вражке, но и в стенах нашего театра, среди ежедневной напряженной работы -- и на репетициях и между актами спектаклей -- мы отдыхали душой, освежались взрывами и раскатами великолепного, веселого, беззлобного смеха, который вызывал Василий Васильевич своим особым талантом -- совершенно исключительным талантом пародийной импровизации. Он не только удивительно "копировал" внешние черты всех попадавших в его поле зрения, в его "обработку", копировал не только голоса, интонации, жесты, походки, -- он умел передавать в легком и добродушном шарже и внутреннюю сущность людей, внутренние образы и особенности "психологии".

   Я остановлюсь подробнее на этом таланте Василия Васильевича, в частности потому, что этим своим исключительным талантом он, как никто другой, послужил созданию в театре атмосферы той великолепной товарищеской самокритики, которая и посейчас продолжает жить и развиваться в МХАТ.