Сборник статей, воспоминаний, писем

   У Василия Васильевича не было, конечно, ни шаляпинского баса, ни собиновского тенора, ни хохловского баритона, вообще настоящего певческого голоса не было. Но с каким волнением мы слушали этих певцов из уст Лужского, в его передаче. Как он необыкновенно и чудесно умел передавать и шаляпинскую мощь, и собиновскую нежность, и хохловскую красоту тембра. И тут мы уже не смеялись, тут мы только взволнованными улыбками и одобрительными кивками головы благодарили Василия Васильевича. Мы не смеялись, потому что тут и сам Лужский не хотел и не мог смеяться: не на юмор, а на лирику -- на красоту, музыку, поэзию настраивали его эти певцы, потому что даже и в "штампах" своих -- обаятельных и благородных -- Шаляпин и Собинов волновали и покоряли, а если и вызывали улыбку, то улыбку умиления.

   Бывало, начнет по нашим просьбам, по нашим "заказам" Василий Васильевич "давать" Шаляпина -- в "Борисе Годунове" или "Мефистофеле", или Собинова -- в "Лоэнгрине" или Ленском. Начнет, шутя и посмеиваясь, чуть утрируя сладость собиновского пианиссимо; вдруг "зацепит" живого Собинова, даст намек на звучание его неповторимого тембра -- и сразу все кругом затаят дыхание, и Василий Васильевич уже продолжает серьезно и взволнованно петь "Собинова под сурдинку". Также шутя и озорничая, начнет пародировать Шаляпина -- "А вы, цветы, своим-м душистым-м тонким-м ядом-м-м", пародийно подчеркивая эти двойные и тройные "м" на концах слов -- этот знаменитый шаляпинский "штампик", -- но когда Василий Васильевич, дойдя до "и влиться Маргарите в сердце", начинал по-шаляпински раздувать: "в се-е-еэрдце", его вдруг действительно захватывал шаляпинский темперамент, накатывала волна стихийной шаляпинской мощи.

   Я не рассказал, не поделился впечатлениями и воспоминаниями о Лужском-режиссере, хотя хорошо помню режиссерскую деятельности Василия Васильевича -- кипучую по темпераменту и доброкачественную по вкусу, по художественной честности и правдивости, по ясности и серьезности задач, которые он перед собой ставил. Вот такое осталось у меня общее впечатление от Лужского-режиссера, но не уцелели в памяти отдельные конкретные подробности и особенности его режиссерского образа. Объясняю это тем, что непосредственно, вплотную я не включался в его режиссерскую работу, ни в одном спектакле, который ставил Василий Васильевич, я не участвовал, ни одной роли с ним как с режиссером не проходил. Зато сравнительно мало было постановок Художественного театра, в которых мы с Василием Васильевичем не делили бы актерской работы. И огромное большинство лучших его ролей, которые я навсегда сохраню в благодарной памяти, создавалось на моих глазах...

   "Ежегодник МХТ" за 1943 г.

ВСТРЕЧИ С В. А. СЕРОВЫМ

   С Валентином Александровичем Серовым у меня было много встреч, много "профессиональных" и более или менее интимных разговоров. Он часто говорил, что ему ужасно хочется дать облик Качалова как бы "защищающего себя от вторжения", нашедшего для этого какую-то не обижающую людей форму, мягкую, но категорическую: "Вы меня не узнаете до-конца, вот за эту дверь вы не проникнете, всего себя я вам не покажу".

   На карандашный рисунок Серов потратил три сеанса, каждый часа по два, по три. Рисуя меня, он сам все время подсказывал мне жест рук, толкал на ощущение: "Оставьте меня в покое, у меня есть нечто более интересное и приятное, чем позировать художнику, даже такому, как Серов", -- почти суфлировал он мне такое ощущение.

   После первого сеанса Серов посмотрел на меня, на рисунок, потом спросил: "Вам нравится?", а когда я ответил: "Да, очень", он вдруг разорвал его на мелкие кусочки. Я ахнул. Мне было жалко рисунка, потому что он показался мне очень верным. Но Серов сказал: "Ничего, будет лучше. Завтра". -- "Даете слово?" -- "Даю".

   На следующий день мы опять встретились, и опять он долго мучился со мной, подсказывая жест очень деликатного, но решительного отказа: "Оставьте меня в покое, мне неинтересно, неприятно позировать, что-то раскрывать; единственное, что я могу раскрыть, -- это что мне не хочется раскрываться, все равно из этого ничего не выйдет", -- продолжал "суфлировать" В. А. Второй сеанс тоже продолжался часа три. Серов сделал рисунок до колен, en trois quarts; этот рисунок у меня и сохранился. Помню, я только просил его больше не рвать. "Не разорву в том случае, если вы завтра опять будете позировать", -- сказал Серов, и подписи своей "В. С." не захотел поставить на наброске. Я дал слово позировать еще раз. Так возник третий рисунок (голова и руки), по-моему, самый удачный. Он попал в собрание Гиршмана, а оттуда в Третьяковскую" галлерею.

ГОРЖУСЬ ЭТОЙ ДРУЖБОЙ

(К 50-летию сценической деятельности

M. M. Блюменталь-Тамариной)

   Марию Михайловну впервые увидел я на сцене в 1901 году в коршевском театре в ролях: матери ("Дети Ванюшина"), Домны Пантелевны ("Таланты и поклонники"), Анфусы ("Волки и овцы"), тетки Карандышева ("Бесприданница"), в одной из пьес Юшкевича в роли старухи-еврейки и др. И сразу пленился целой галлереей ее живых образов.