Сборник статей, воспоминаний, писем

   В первом же разговоре со мной Вл. И. Немирович-Данченко сказал мне, что ему очень хотелось бы теперь же со мной познакомиться, посмотреть меня на сцене, то есть устроить что-то вроде закрытого -- без публики -- дебюта, чтобы решить, как лучше и на какие роли меня использовать. Я согласился и предложил показаться в двух ролях: в "Смерти Иоанна Грозного" сыграть в одной сцене Годунова, а в другой Грозного. Так как обе роли были мною играны в Казани, то я заявил, что мне не понадобится больше двух-трех репетиций -- только бы сговориться с новыми партнерами о местах. Конечно, на репетициях я собирался только "пробормотать" про себя роль, как это делали в других театрах "настоящие" актеры, не давать никакой игры, а уже "заиграть" во-всю на самом дебюте. В этом заключался актерский "шик".

   На первой же репетиции я потерял этот шик. Когда все кругом, даже исполнители самых ничтожных ролей, сразу заиграли во весь темперамент, загорелись, заволновались, зажили новой жизнью, преобразились в каких-то других людей, я уже не мог по-гастролерски бормотать и тоже "заиграл". И сразу же сам почувствовал, сам услыхал, что это выходит у меня совсем "из другой оперы".

   Насколько они были просты и естественны, настолько я -- ходулен и декламационно напыщен.

   Я растерялся и заволновался, но все-таки овладел собой и пустился на хитрость, чтобы скрыть свой конфуз: к чему-то придрался, чтобы прекратить свою игру, и дальше уже "забормотал" роль про себя -- не хочу, мол, репетировать во-всю...

   Жадно следил, следил за интонациями артистов Художественного театра, ловил их жесты, такие не обычные, не актерские, такие характерные.

   Все они показались мне замечательными актерами; чем меньше и незначительнее была роль, тем больше казался ее исполнитель. Я помню, что к исполнителю самой маленькой роли (боярин в Думе, три-четыре строки -- вся роль), к громадному косому детине с наивным лицом, Баранову, я почувствовал что-то вроде благоговения: так необыкновенно сочно, красочно, широко прозвучала его интонация, такие широкие, богатырские были взмахи его рук, так живописно сидел он, расставив как-то по-звериному свои ноги.

   Я ушел с репетиции ошеломленный. И на второй и на третьей репетиции повторилось такое же мучение.

   Понятно, как волновался я в вечер дебюта. Конечно, собралась вся труппа, вся контора, даже капельдинеры, жены актеров, близкие друзья театра.

   Я сыграл сначала Годунова в первой картине, потом перегримировался и сыграл Грозного -- вторую картину. Помню, что собой владел. Помню, что решил играть "честно", так, как играл бы в милой Казани, где меня любили в этих ролях. Но радости в душе не было, веры в то, что это хорошо, что так нужно играть, не было. Уже душа была отравлена какой-то новой правдой.

   Отыграл. Стал разгримировываться. Пришел в уборную Станиславский, с очаровательной улыбкой, застенчивый и конфузящийся, как всегда, когда он не в работе, когда он не учит, не доказывает, не показывает.

   -- Пожалуйста, отдыхайте, разгримировывайтесь, раздевайтесь. Я подожду.

   Слова были простые, тон спокойный, ласковый. Но в этот момент я уже знал, что оценка моего "дебюта" будет беспощадной.

   Станиславский долго молчал, пока я раздевался, пока не ушли парикмахер и портной. Наконец, очевидно, собравшись с духом, он начал говорить. Смысл его слов был тот, что дебют показал, насколько мы чужие друг другу люди. Мы настолько говорим на разных языках, что он даже не считает возможным вдаваться в подробности и объяснять мне, в чем тут дело, потому что сейчас я еще не смогу этого понять.

   -- Вы простите меня, -- он кланялся, улыбался, конфузился, -- простите меня, но я не ожидал, чтобы за какие-нибудь три года, как вы на сцене, можно было приобрести столько дурного и так укрепиться в нем.

   И вся беда была в том, что он считал безнадежной даже попытку объяснить мне это дурное. Только с годами я это пойму...

   -- В том виде, какой вы сейчас из себя представляете как актер, к сожалению, мы воспользоваться вами не можем. Поручить вам какие-либо роли, конечно, невозможно, но мне лично будет очень жаль, если вы от нас уйдете, потому что у вас исключительные данные, и, может быть, со временем вы сделаетесь нашим актером, -- сказал он мне в заключение.

   Почти то же самое, только в более мягких выражениях, сказал мне на следующий день Вл. И. Немирович-Данченко.

   Мои новые товарищи, встретившие меня, пожалуй, недружелюбно, теперь, после моего несомненного провала, стали относиться ко мне проще, более ласково и участливо.

   И вот передо мной встал вопрос, оставаться ли здесь или бежать из этого театра и искать -- "где оскорбленному есть чувству уголок". Мое актерское самолюбие говорило мне: "Конечно, бежать". Но какое-то артистическое любопытство удерживало меня и привязывало к этому театру.

   Я не был занят в "Снегурочке". Но я не мог, буквально не мог пропустить ни одной репетиции. Я первым приходил на репетицию, куда меня никто не вызывал, и последним уходил. И с каждым днем я чувствовал, как раскрываются мои глаза, как я начинаю видеть в театре то, чего никогда в нем не подозревал.