Счастья хватит на всех

У Ивана Афанасьевича было три дочери и какое-то бесчисленное количество внуков, но никто из них не горел желанием ночевать с полубезумным, по их мнению, стариком. Сашка подозревала, что они его и в госпиталь-то засунули, чтобы дома не возиться с разгулявшейся астмой. Дед был, в общем-то, стабильный, с приступами мог справляться сам — умел пользоваться баллончиком и вполне контролировал своё состояние. Но — днём. А если приступ случался ночью, что чаще всего и происходило, пугался, терялся, забывал про спасительный ингалятор. Родственников это раздражало, они считали, что дед просто требует к себе повышенного внимания. Сашка пыталась объяснить, что ночь, точнее, предрассветные часы, тяжело переносятся всеми больными, а особенно астматиками, и поведение деда вполне объяснимо, но дочка (или внучка, кто их разберёт?) только отмахнулась:

— Вы его не знаете! Привык на службе, что все вокруг него бегают, теперь дома такого же отношения требует. А сам даже до туалета ленится дойти.

Замечание не совсем справедливое. Днём Иван Афанасьевич исправно ковылял по коридору к заветной двери. А вот ночью случались неожиданности. Но это полбеды. Хуже всего было то, что после нескольких приступов дед боялся засыпать. Не помогали даже успокоительные препараты, а сильное снотворное ему не назначали из-за астмы. И всё та же то ли дочка, то ли внучка поинтересовалась у Сашки, не согласится ли она сидеть со стариком по ночам. За деньги, разумеется. Сашка поначалу растерялась, она считала, что контроль за больными и так входит в её обязанности. Но коллеги быстро растолковали ей, в чём разница.

— Ты можешь совмещать с дежурством, — объясняла Людочка, старшая медсестра, с первого дня привечавшая Сашку. — Прошлась по всем и вернулась к нему. И смен побольше бери, чтобы просто так не торчать в больнице. Но учти, придётся и судно выносить.

Напугали! И Сашка согласилась, деньги никогда не лишние, тем более что по всей Москве уже расклеили афиши со знакомой белозубой улыбкой. Всеволод Алексеевич решил отметить юбилей, но не жизненный, а творческий — сорок пять лет на эстраде. Билеты стоили прилично, да и столь торжественная дата требовала обновления гардероба. К тому же Ивана Афанасьевича было искренне жаль. И Сашка стала ночевать в больнице постоянно. Спала по полночи, а иногда и до утра, если подопечный не доставлял хлопот. Но даже если подполковник просыпался с хрипами и дикими от страха глазами, ей не составляло труда подняться, усадить старика, подать ингалятор, напоить тёплым чаем. И Сашка сама не могла понять, что её радует больше — ласковое «Спасибо, дочка», произнесённое отдышавшимся пациентом, или осознание, что профессия всё-таки выбрана правильно. К середине четвёртого курса от их группы осталась ровно половина, причём многие не срезались на сессиях, а просто уходили, поняв, что медицина не для них.

Когда Ивана Афанасьевича выписали, не вылеченного, конечно, но заметно «улучшенного», Сашка, одаренная не только дополнительной премией от благодарных родственников, но и огромным тортом лично от подполковника (за которым предварительно сама же бегала в кондитерскую напротив), с чувством выполненного долга вернулась в общежитие, по которому успела соскучиться. В кои-то веки прогуляла день занятий, банально продрыхнув в обнимку с ноутбуком, который не успела выключить, прежде чем выключилась сама. А когда вернулась в госпиталь, вдруг выяснилось, что её услугами желает воспользоваться семья ещё одного почтенного ветерана. И началось: Сашку передавали от пациента к пациенту как переходящее красное знамя, причём если сперва обращались родственники тех, кто лежал на её отделении, то вскоре появились желающие из хирургии.

Изменять родной пульмонологии не хотелось, но Сашка понимала, что надо набираться опыта, практиковаться везде, где можно. И Людочка поддержала, так Сашка оказалась в совершенно новой среде. В первое же дежурство испытала моральный шок, увидев своими глазами, как мучительно приходят в себя пациенты и после сложного шунтирования, и после банальной простатэктомии. К тому моменту она уже побывала на десятках подобных операций, но одно дело, когда перед тобой неподвижное и бесчувственное из-за наркоза, похожее на манекен тело, которое отзывается на твои манипуляции разве что пиканьем мониторов. И совсем другое, когда живой человек со швом через всю грудь вздрагивает от любого прикосновения, а тебе его нужно как-то перебинтовать. И ещё хуже, когда вполне ещё интересный, по крайней мере по её меркам, мужчина, придя в себя, тихо скулит в подушку, осознав, что теперь он «недокомплект» в самом важном для него отношении.

В хирургии было откровенно тяжело. Зато зачёты по одноимённому предмету ей ставили чуть ли не автоматом, едва узнав, где и кем Сашка работает. К работающим по будущей специальности в институте относились лучше, справедливо считая, что на практике всегда научат эффективнее, чем по книжкам.