Счастливый Кит. Повесть о Сергее Степняке-Кравчинском

Трудно представить, что такой прозаический человек когда-то проходил по следствию о «нечаевском деле». Деле громком, на всю Россию. Ошеломляющем своей беспримерной жестокостью. Подпольный кружок не хотел знать различия между чужими и своими, казнил своего товарища по одному подозрению. Волховский отсидел свое под следствием, но был оправдан судом как непричастный к убийству. Самое интересное, как только очутился на свободе, стал одним из организаторов подполья, на этот раз в Одессе, филиала кружка чайковцев. Как с гуся вода! И, конечно, снова схвачен. На этот раз два года под следствием. Снова судим и сослан в Сибирь, а там потерял и вторую жену. Кеннан помог бежать в Америку. Но он и тут не угомонился, махнул в Англию, и вот сейчас в своем темном углу кропает какой-то «летучий листок». Ну, пусть часть тиража удастся переотправить в жандармское управление, об этом уже наша забота, а все-таки по всей России его будут читать рабочие, студенты, гимназисты, даже епархиалки... И, глядишь, пойдут по той же торной дорожке, заполнят те же казематы, те же камеры, застучат по ночам в те же стены. Что же движет этими людьми? Почему им жизнь не дорога? Почему не жалеют своих жен? По этапу они тащатся. В телячьих вагонах, на соломе следуют за безумцами. И где-то в муках бессилия стреляются, как застрелилась мать этой девочки, забывшей свою игрушку на стуле.

До сих пор Гуденко не задумывался о судьбе Волховского. Рассматривал его как источник пополнения сведений для рапортов в Париж. А если задуматься, голова кругом пойдет.

— Где же Верочка? Гуляет? — Гуденко убрал со стула паяца и уселся поплотнее. Было ясно, что он расположился надолго.

— Верочка у Степняков. Сергей сегодня собирается навестить больного Энгельса, а когда его нет дома, Фанни забирает девочку на целый день.

— Вот бы никогда не подумал!

— Что вас так удивило?

— А то, что соратник Маркса может быть приятелем народовольца.

— Ну, приятель не то слово. Сергей чуть ли не вдвое моложе Энгельса, но тот сделал для него, да и для всех нас, русских эмигрантов, больше, чем самый близкий Друг.

— Интересно. Эти марксисты такие сухари. Всякая там натурфилософия, политическая экономия, манифесты, конгрессы. А ваш брат — врукопашную! — И он подергал руки паяца.

— А вы, я смотрю, начинаете разбираться в стратегии и тактике революции.

Вопреки своей каторжной судьбе, Волховский не ожесточился, был мягок. Подозрительность в начале знакомства скоро сменилась снисходительной покровительственностью человеку недалекому, но добродушному.

Этот переваливший за тридцать дворянский недоросль, по его мнению, заблудился в поверхностных суждениях о крахе истинно русской аристократии. Несколько раз Волховский пытался разъяснить ему картину социальной борьбы в России, но не мог пробиться сквозь обрывки полузнаний и самоуверенного невежества. И именно это душевное расположение настораживало Гуденку. В каждой фразе он искал ловушку, намек. Сейчас в шутливом замечании он тоже заподозрил намек и поспешил оправдаться:

— Неужели вы думаете, что знакомство с вами, со Степняком прошло даром? Такого быть не может! Конечно, в нашем офицерском кругу тоже были свои преимущества. Но другие. Больше жизни, азарта, удальства, и женщины, конечно. О, женщины!.. Но для этого,— он постучал пальцем по лбу,— никакой пищи! А у вас подобрались удивительные, яркие личности. И в смысле образованности, и в нравственном отношении.

— Да бросьте вы! Не преувеличивайте!

Грубая лесть покоробила. Волховский смешно заерзал на стуле, даже поглядел куда-то себе под мышку от смущения.

Но Гуденко продолжал рассуждать, не без удовольствия слушал самого себя:

— Не спорьте! Я сказал — в нравственном отношении, но оговорюсь. Можно ли оставить в стороне все эти бомбы, динамит, кишки на мостовой! А ведь проходит время — и забываешь! Совершенно непонятно, как это получается. Взять хоть Сергея Михайловича, сердечный, внимательный человек. Про пего так и говорят — сущий ребенок. Деликатен выше всякой меры... А руки-то в крови! — вдруг выпалил он.

Уставился на Волховского широко расставленными наивными глазками. Но тут же спохватился и добавил, вертя в руках паяца:

— Все это, верно, оттого, что на чужбине вы сильно подобрели, что ли. Живете, как у Христа за пазухой. Никто не трогает, ничто не грозит. Позабыли вас.

Волховский поглядел на него с интересом. Пересел поближе к нему, на кровать.

— Да вы совсем дитя. Какое заблуждение! Над головами русских революционеров всегда висит угроза выдачи. Любой зигзаг в политике чужой страны, и мы кончились. «Динь-дон, динь-дон, слышен звон кандальный...»

— А теперь-то уж вы преувеличиваете.

Волховский помолчал. Вынул из рук Гуденки паяца. Отбросил в сторону. Привычка пропагандиста взяла верх.

— Хотите, я докажу вам, что я прав? Несколько лет назад в Лондоне все могло очень трагически кончиться для политических эмигрантов. Такая приключилась история.

— Не представляю себе,— пробормотал Гуденко.