Счастливый Кит. Повесть о Сергее Степняке-Кравчинском

— Должен признаться, что такая мысль мне тоже не приходила в голову,— как бы винясь, сказал Иван.

— Да разве же в этом суть? — горячо вступился Егор Ильич.— Показаны натуры героические, правдивые и в то же время удивительные. Показана жизнь, о которой мы, да и почти все читатели, и понятия не имели. Дан нравственный пример, достойный подражания. Чего же еще надо? Зря вас терзают угрызения совести.

Степняк улыбнулся, махнул рукой.

— Уверяю вас — меня ничто не терзает. Просто, когда проходит время, видишь, что работа могла бы быть объемнее, многограннее, глубже. После Толстого и Чехова.— И он хитровато поглядел на Ивана.

Он испытывал огромное облегчение, оттого что выговорился с этими незнакомыми людьми. Только на чужбине начинаешь по-настоящему понимать, что за народ русские. Никто из этих молодых людей, верно, никогда не помышлял об убийстве царей, о побегах из тюрьмы, а поди ж ты! Говорят как о будничном, естественном деле, даже называют нравственным примером.

— Как ни печально, но я не откажусь от своих слов о Толстом и Чехове,— упрямо сказал Иван.

— И не надо! Я пришел сюда вовсе не для того, чтобы переубеждать вас.

Иван развел руками и раскланялся, как бы благодаря за отпущение грехов, а Олег поднялся и, разливая пиво по кружкам, взмолился:

— Вы сказали вначале, что пришли оправдаться, но мы не судьи, не прокуроры, так давайте же, братцы, выпьем наконец.

Он посмотрел на товарищей в надежде, что его поддержат и можно будет снова вернуться к обычной застольной трепотне. Но никто не торопился взяться за кружки, а Степняк сказал:

— Никак не хотите меня понять. Мой приход не оправдание, а предостережение. Когда ваши товарищи будут читать мой роман, ночью ли при свече или вслух своим друзьям, как в воскресной школе, я хочу, чтобы все понимали, для чего и почему написана эта книга. И не испытываю угрызений совести за то, что прервал вашу застольную беседу. Впереди у вас длинный путь.

— А мы благодарим вас за то, что вы сочли возможным нас проводить,— сказал Олег.

Его дружно поддержали остальные, а Вася, пожимая руку Степняку, говорил:

— Мне сегодня в первый раз не захотелось уезжать отсюда. Вернее сказать, я впервые почувствовал себя здесь как дома. Как здорово один человек может изменить обстановку.

— Сделать чужбину родиной,— пояснил Егор Ильич.

— Это самое приятное из всего, что я мог услышать,— сказал Степняк.— Я так долго не был в России, что стал опасаться, что меня могут принять за космополита. Слава богу, этого не случилось. Спасибо. Мне хочется верить в вашу искренность.

За окнами прорезался пронзительный и протяжный гудок парохода.

— Наверно, наш,— сказал Егор Ильич.— Пора идти, хотя и грустно расставаться.

Все потянулись к дверям.

На пристани было темно. Черная вода, черные силуэты барж и катеров, и только огромный пароход «Королева Виктория» сиял тускловатыми сквозь туман огнями. Прощальные минуты тянулись недолго. Убрали трап, последний гудок, и, стоя на берегу, Степняк долго еще махал шляпой, хотя знал, что его давно никто не видит.

Топот копыт

Из типографии Степняк вышел, вытирая пот со лба. О, эти эмигрантские склоки, распри! Он пытался примирить Волховского и Войнича, но добился не душевного согласия, а только прекращения спора. Каждый остался при своем. Уселись по углам спиной друг к другу и занялись делами.

На улице его сразу повлекла за собой озабоченная торопливая толпа, а после жаркой схватки в Вольном фонде хотелось быть праздношатающимся. Не получалось. Город диктует свой ритм. В Лондоне беспечность выглядит нелепо. Издавна замечено. Об этом еще Гейне писал, находил; что в Лондон надо посылать философа, а не поэта. Столица Англии создана для энергичной работы, полна мрачного однообразия, машинообразного движения. Даже удовольствия в ней угрюмы. Огромные масштабы тяготят воображение и гнетут сердце.