Счастливый Кит. Повесть о Сергее Степняке-Кравчинском

— Да будет вам, господа! Завели литературные споры, как в гимназическом кружке, — сказал Олег, позевывая.— Мы еще не решили, какой подарок поднести благодетелю нашему мистеру Смиту. Я предлагаю — сигарочницу с инкрустациями.

Сразу заспорили, позабыв о романе, и Степняк, который слушал, прикрывшись газетой, мог, наконец, вздохнуть свободно. Он очень боялся выдать себя.

Поезд шел под гору, набирая скорость. В купе было душновато, он обмахивался газетой с непроницаемым видом, не очень-то понимая, почему его так взволновал разговор судостроителей. Может, потому, что впервые ему пришлось выслушать мнение нелицеприятное от самых простых и к тому же русских читателей? До сих пор «Карьеру нигилиста» хвалили писатели, журналисты, ученые, профессиональные революционеры. Все они жили в кругу литературных или общественных интересов. Кое-что критиковали и они, но больше хвалили. Отношение к книге было не бескорыстным в том смысле, что каждый восхищался, находя в романе то, чего он не знал, или радовался, воскрешая давнее и пережитое. То, что Степняк услышал сегодня, заставляло задуматься надолго.

Теперь поезд замедлял ход. Подходили к Лондону. Уже остались позади поля и перелески, уютные станционные домики, крытые красной черепицей, крошечные палисадники с кустами вечнозеленого остролистника. На сумеречном светло-сером небе уже нависали черные клубы дыма фабричных строений, похожие на гигантские страусовые перья. Взгрустнулось. Подумалось, что этот вечный траурный убор лондонского неба сродни катафалкам, факельщикам, черным сеткам попон кладбищенских лошадей.

За окном теперь уже тянулись бесконечные закопченные кирпичные заборы, мелькнул тусклый огонек семафора.

Молодые люди высыпали в коридор, так и не решив, что нужно подарить мистеру Смиту. Поезд остановился, а Степняк все еще сидел в странной задумчивости, уронив на пол газету.

Дома — радостное повизгиванье Параньки, кипа газет и писем на столе. Фанни спала. Видно, не ждала его так рано. Он постоял у изножья кровати. Спокойное, счастливое лицо. Младенческая безмятежность. Вот это выражение счастливого покоя бывало у нее и бодрствующей, и больше всего он любил его. Любовь... Что такое любовь? Этот крутолобый судостроитель Иван сказал, что любовь в романе старомодна. Ему возразили: не это главное. Нельзя сказать, что это оправдание. Что греха таить, в «Карьере нигилиста» он пересказал любовь, а не изобразил ее. Проклятая спешка — пишешь, как будто за тобой собаки гонятся, за икры кусают. А к чему эти самооправдания, самоутешения? Если по совести, тенденция портит дело. Темперамент публициста. Торопишься сказать, какие они хорошие, благородные, твои герои. А любовь вся из подробностей, где поэзия мешается с прозой и часто проза оказывается поэтичнее самой поэзии. Хорошо, что Фанни спит. Не надо будить. Если проснется и начать рассказывать о случайной встрече, вскинется, как тигрица, будет спорить. Все, что он написал и пишет,— хорошо, очень даже замечательно.

Ну так. Покаялся перед самим собой. Должно бы полегчать. Но отчего же он так раздражен, взволнован? Все давно отгорело, роман написан, издан. Получено множество хвалебных, даже восторженных отзывов, а вот кому-то безвестному, к тому же молодому, не понравилось, как изображена любовь, и ты злишься на него и на себя. Да, на себя, как будто сжульничал, обманул чьи-то ожидания. Неумно. Очень неумно. За стол! За стол без промедления и всяких поблажек!

Он вынул из ящика папку с записями к новому роману, полистал страницы, задержался ненадолго на эпизоде встречи Нового года, где участники тайного общества скрестили кинжалы над чашей с пуншем. Когда-то, еще совсем недавно, этот кусочек нравился ему, радовал своей правдивостью, а сейчас...

— После Толстого и Чехова... После Толстого и Чехова...— бормотал он.

А ведь это не в первый раз. Кажется, и Минский на прощальном завтраке говорил что-то похожее.

Он схватил начало главы, разорвал на четыре части — и в корзину, под стол.

Полегчало. Но взяться за перо сейчас немыслимо. Он вскочил, зашагал по комнате, все убыстряя шаг. Тишина в доме оглушительная, аж в ушах гудит. Надо бы выкинуть из головы всю эту вагонную болтовню бородатых и безусых милых русских ребят. Без них хватает забот и неприятностей, мелких удач и крупных разочарований. И все-таки...

Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Фанни, он спустился вниз, схватил шляпу, пальто и оделся уже на крыльце. Повезло. Запоздалый кэбмен уныло тащился по улице и, не глядя на поздний час, охотно согласился отвезти его в порт.

Часы в портовой таверне пробили ровно полночь, когда осоловевшие от пива и усталости судостроители увидели в дверях Степняка. Вася-Василек протер глаза и спросил:

— Не то я допился до галлюцинаций, не то этот англичанин со львиной головой просто преследует нас?

Все повернулись к дверям, не проронив ни слова.

Степняк твердым шагом подошел к отъезжающим, взялся за спинку стула, сказал:

— Мы даже не успели попрощаться, а надо бы познакомиться...

— Вы говорите по-русски? — изумился Егор Ильич.

— Я даже пишу по-русски.