Счастливый Кит. Повесть о Сергее Степняке-Кравчинском

Решение было принято по настоянию шефа жандармов генерала Мезенцева. Сознавая свое бессилие справиться с неудержимым революционным движением молодежи, генерал надеялся подавить его свирепыми репрессиями.

Все стало черно в эти солнечные июльские дни. С каждым, кого посылали на медленную смерть и нескончаемые муки, были связаны дни прожитой жизни,— с едиными мыслями, работой, отчаянным риском, братской любовью.

Он перебирал имена.

На Кару отправляли Дмитрия Рогачева. Митяй — наезженная дорога из Переслегина, признания в алексейковской полутемной избе, классы артиллерийского училища, где этот богатырь робко следил за «гордецом» Кравчинским. Клятва в лесу в декабрьскую лунную ночь.

Войнаральского — в Новобелгородский централ. Волшебные дни безумного московского лета. «Салон мадам Рекамье» —- сапожная мастерская пьяницы латыша на Самотеке, сумка с деньгами на стене. А споры о ремесле, с каким надо идти в народ, а мечты вместе издать собрание сочинений Чернышевского?

Феликса Волховского — в Сибирь. Еще не так давно вместе с товарищами принимал участие в устройстве его побега по дороге из пересыльной тюрьмы, а в душные неаполитанские ночи столько было переговорено о нем с его умирающей женой Марией, столько общих мечтаний и планов у них, что, казалось, будто жизнь прожили бок о бок.

Вслед за Войнаральским отправляли в Новобелгородский централ Михаила Сажина, беззаветного бакуниста, писавшего под лихим псевдонимом — Арман Росс. Встречались и в России, и в Швейцарии, и в Сербии, а потом оба приняли решение участвовать в герцеговинском восстании, почти таком же скоротечном и неудачном, как беневентское. Все оказалось пустое, но почему-то ярко запомнилась сроднившая их минута. Ничтожный эпизод: на скале на фоне багрового заката стояли два огромных, красивых, плечистых повстанца, у каждого на шее что-то вроде крупного ожерелья, свисающего до пояса. Загадочное украшение. По близорукости показалось было, что это просто связки сушеных грибов, но Сажин схватил за плечо и в ужасе прошептал: «Так это же уши! Уши убитых турок. Трофеи!» И отвращение, с каким он произнес эти слова, навсегда примирило с его ярым якобинством. Вся его напускная свирепость — отвлеченная болтовня, чистая абстракция. Человек остается человеком...

С каждым из осужденных уходил не только друг и единомышленник, но и отрывался кусок прожитой жизни. Единственной, неповторимой, страшной и, несмотря ни на что, прекрасной.

Этого нельзя простить.

Отбывающие на каторгу прислали товарищам проект воззвания к русскому обществу. На сходке он тогда заявил, что воззвание обращено не по адресу и написано не теми словами. С ним согласились. Наутро он принес письмо, обращенное прямо к царю и русскому правительству. Как хотелось ему произнести вслух, в упор, в лицо тем, к кому это письмо было обращено. Он называл этих людей шайкой разбойников. От трусости они потеряли разум. Слишком долго чудилось им, что высятся они на неприступной скале, а когда увидели, что под ногами яичная скорлупа,— обезумели от страха. Оправдание Веры Засулич доказало, что вся Россия, без различия классов и сословий, осудила русское самодержавие. В беспамятстве страха оно озверело. Но довольно! ^Всепрощения не будет. Месть! Месть кровавая, беспощадная — вот ответ на все злодеяния.

Бумага кричала, но многие ли слышали этот грозный крик? Хотелось вопить во всю глотку на улицах, на площадях. Ближе этих людей, угоняемых на медленную смерть, не было никого на свете. Сейчас Вера спросила, кто был его отец. Какое имеет значение, чья кровь течет в твоих жилах? Только общая цель связывает людей неразрывными узами.

— Сэр, я вижу, вы тоже подозреваете жульничество? — вкрадчиво спросил ирландец с длиннейшей золотистой бородой.

Степняк удивился:

— Жульничество? Чье?

— Не отрицайте. Вы же глаз не сводите с Кор-де-бра. И вы правы. У нее не хватит веса. Судите сами, как могла выиграть эта дохлая кобыла у Гладиатора? У внука Монарха, у сына Субретки! У нее же конца нет! Она в обрез становится на финишной прямой!

— Однако же не стала и заняла первое место,— возразил Степняк.

Он понятия не имел, что произошло во время заезда, но его забавлял пыл золотобородого ирландца, оторвавшего его от воспоминаний, к которым он не любил возвращаться.

— Еще бы она не выиграла приз! Вы, наверно, впервые на ипподроме, но даже новичку понятно: один тащит на себе груз в тонну, а у другого в кармане сюртука спичечный коробок. Кто придет быстрее? Кто кого обгонит?

— Тот, у кого больше сил,— улыбаясь, ответил Степняк. Ему очень хотелось подразнить ирландца.

— Ошибаетесь. Первым добежит тот, кому легче. Но жульничество! И где? В Англии! Какое падение нравов! В стране классического коневодства, где созданы все породы лошадей, потребные в европейской жизни. Никто другой, как Великобритания, создала стройного, эффектного каретного клевеленда, пивоваренного норфолка, могучего, но гибкого гунтера...

— Вы бы влезли на бочку,— иронически заметил низкорослый жокей, стоявший у загона,— а то не всем слышно.