Счастливый Кит. Повесть о Сергее Степняке-Кравчинском

И верно, вокруг уже начинала собираться публика. Несколько джентльменов, пребывавших в состоянии явного подпития, почтительно прислушивались к его речам, толстая дама с огромным ридикюлем, нестеснительно расталкивая их, пробиралась поближе к ирландцу. Трое жокеев в пронзительно-ярких камзолах прислушивались к нему, обмениваясь неодобрительными шуточками. А ирландец, не замечая насмешек, довольный лишь общим вниманием, легко прыгнул на маленькую бочку и продолжал:

— ...И, наконец, именно Англия создала стального по крепости и упругости мускулов резвого скакуна. Путь, по которому она шла, усвоен всей Европой и Америкой,— в голосе его уже звучали торжествующие, проповеднические ноты.— Весь иппический мир теперь признал, что незачем оглядываться в тьму веков, возвращаться к миниатюрному коню Аравии. К этому прообразу лошади, созданной под раскаленным небом, на огненной земле...

— Слушайте, слушайте,— завопил один из пьяненьких джентльменов. Он несколько пошатывался и, как бы дирижируя, размахивал тростью. Похоже было, что в эту минуту он представлял себя депутатом парламента.

Его призыв, по-видимому, еще более вдохновил ирландца. И он стал выкрикивать с новой силой:

— Ведь та же чистая арабская кровь течет и в английских скакунах, но уже в формах более мощных и...— и тут он запнулся и, устремив взгляд на табличку, появившуюся на фонарном столбе, заорал: — Не признали! Не признали! Веса не хватило. Кор-де-бра не засчитали места! Деньги обратно!

И сделав неожиданное антраша, помчался к кассам.

Степняк хохотал. Его рассмешил финал этой сценки. Он любовался ирландцем во время его патетического монолога, а теперь тот просто привел его в восторг.

Какая счастливая увлеченность! Он всегда завидовал нумизматам, игрокам, филателистам, шахматистам. Для него самого погрузиться в ничтожную страсть, сделать ее целью жизни, уйти от мыслей о самом себе, о долге, о близких — удовольствие недоступное. Однажды в страшную минуту душевного разброда он с особенной остротой испытал такую зависть.

...Он пришел в татерсаль. Так назывались тогда в Питере некие предприятия, соединявшие в себе платные конюшни, манеж и нечто вроде конской ярмарки. Там продавали и покупали лошадей, опытные наездники «работали» кровных рысаков, там же «квартировали» и сами лошади. В многоэтажном Питере во дворах доходных домов не было места для конюшен.

Он не должен был приходить в татерсаль. Не имел права даже показаться на улице. Наступила пора полного одиночества, строжайшей конспирации. В окно выглянуть нельзя, а он позволил себе ввалиться в татерсаль, где можно встретить кого угодно — старого товарища из артиллерийского, студента из Лесного института, наконец просто шпика. Шпики в те жаркие дни кишели в местах общественных, и некоторые из них отличались прекрасной зрительной памятью.

Со дня на день он должен был совершить то, к чему стремился и к чему испытывал непреодолимое отвращение. Готовился террористический акт.

Убить человека... Нет, он не считал его за человека, но это было живое существо. Бог знает с каких времен возникло убеждение, даже не убеждение, а чувство, что нельзя Лишать живое существо того, что никогда ни за что не сможешь ему вернуть. Чувство это мучило, душило, теснило грудь.

Весь Питер знал, что царь отклонил ходатайство сената по настоянию Мезенцева. Решение это было понято всеми судебными инстанциями как приказ ужесточить немедленно меры наказания политическим. И в Одессе военный трибунал вынес смертный приговор Ковальскому.

Мезенцев должен был ответить за все. План мести разрабатывался не одну неделю.

Сам он меньше всего думал о том, что с ним будет, когда возмездие совершится. Но друзья не могли пренебречь его судьбой. Жизнь Кравчинского за жизнь Meзенцева — цена непомерная. Его должен спасти Варвар — могучий орловский вороной конь. Не в первый раз он приходил на помощь. Клеменц назвал его действительным членом партии «Земли и воли» после того, как он умчал Кропоткина из тюремной больницы.

Все было обдумано до мельчайших подробностей. Доктор Веймар, владелец Варвара, охотно дал согласие. Адриан Михайлов — за кучера, ему не впервой. Баранников — сопровождающий. Ах, какой милый, добрый, по-юношески влюбленный в Марию Николаевну Ошанину, неуклюже изображавший лермонтовского героя молодой офицер! Как он хвастливо буркнул: «Мне жандарма убить — что капусту рубить». И тут же чуть не до слез огорчился, что отдавил коту лапу.

Полного одиночества в Питере не было. Товарищи приходили, пытались развлечь, рассмешить, заботились о здоровье, чтобы он ел, пил, кто-то даже принес гантели. Ехидный Тихомиров говорил, что его готовят, как рысака, к большому призу. Но дни проходили как в тумане. Душевное одиночество было в самом деле полное. Самый простой деловой разговор не отвлекал. Все чудилась та минута, когда он возьмется за рукоятку кинжала...