Себя преодолеть

— Писатель для униженных и оскорбленных, но не бедностью и нищетой. Это надо уловить в Достоевском. Он, как правило, далек от социальных проблем. Недаром на каторге усиленно подчеркивал свое дворянство. Подчеркивал арестантам и простолюдинам, чем и создал себе там собачью жизнь без товарищей и в тоске. Его герои не бунтари и не продукт несовершенного государственного строя. Нет! Унижены собственной немощью, рабским умишком... Разумеется, я не навязываю вам моей точки зрения, — как-то сумрачно прибавил Кондратьев. Но тотчас вновь оживился. — Вы не представляете, какое чудо — человек! И самая экономичная машина. И собрание тончайших чувств и переживаний. И красив. Тем более непозволительно поставлять обществу кретинов! Прав Кампанелла! И кому, как не большевикам, создать «Город Солнца»! Смех, песни — и ни стонов, ни жалоб.

О расовой чистоте не толкую. Фашизм ненавнидел и ненавижу. Узколобая каста. А мне никаких «чистых» или «нечистых». Любая кровь, но чтоб бурлила и била в голову, как вино. И не надо швырять младенцев в пропасть. Рожайте их здоровыми.

Сергей Андрианович неожиданно смолк. Будто наткнулся на невидимую словесную преграду. Выпил вина. Вытер лицо платком. Он устал. Минул второй час нашей беседы.

— Я пришел к таким выводам, и внимание поглотили следующие главы. Я задумался. Войны, кризисы, голод и безработица воссоздают новые сонмы искалеченных. Все изверились в человеке. Ежечасно нужда толкает людей на подлости, обман, убийства. Туберкулез, инфаркты, психические заболевания. Да-с, социальное зло. А я что предлагаю? Локализовать дурную наследственность и тем самым создать счастливое общество? Это же утопия чистейшей воды! Да-с, я написал главу, бессильную помочь людям. Открытие не из приятных.

Но как оградить человечество от заразы, если она самозарождается?

Снова ночи напролет метался. Как же быть? В поисках ответа я перерыл всех философов, замучил себя. Остался лишь Маркс. Я сознательно не обращался к нему. Этот бородатый человек, умерший давным-давно, имел самое непосредственное отношение к моей нескладной жизни. Нес ответственность за нее. Так я считал. И по-своему я зарекся прикасаться к нему. Но шли месяцы, а выхода я не видел.

Бессонницы — мое несчастье. Измучили вконец. А в ту ночь я даже не вздремнул. Пролежал пластом с открытыми глазами. И от мысли, что самые трудные годы жизни отдал бесплодной идее, выть тянуло в полный голос. Лежу, креплюсь и листаю в памяти книги. И ни в одной даже намека на ответ. И моя мысль тоже в загоне. «Маркс? А что в нем искать? — я с неприязнью вспомнил о нем. — Философия разрушения не для моей книги».

Но спозаранку направился в библиотеку. «Бог с ним! — решил я. — Ради истины взгляну».

Затрепанные слова: бытие определяет сознание. Сколько раз я без смысла твердил их по любому поводу! Цеплял и к плохому настроению соседу и к прочей чепухе. Твердил, не ведая, что они — ключ к работе. Надо же случиться такому совпадению, но первым из марксовых сочинений мне попалось «Предисловие к критике политической экономии». Я выучил ее наизусть: «Способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще. Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание».

Да-с, человечество оздоровится с изменением экономических и социальных устоев общества. Прекрасные условия труда. Настоящее питание. Длительный отдых. Жилище. Разумные развлечения. И, конечно, спорт. Хороший спорт!

Боже, мысли лавиной обрушились на бумагу! Теперь я сгорал ночами за работой. Поглощал его книги и заново переделывал свою.

Нет у них здесь ни одной созидающей идеи! Проституция умственная и физическая. Пресса, оболванивающая народы. Искусство, противное здоровому воспитанию. Что они могут вам противопоставить? Какие идеи? О чем?!

Философию Штирнера — «Единственный и его достояние»? Или Фрейда с сексом, выворачивающим мозги наизнанку? Или право «единственного и неповторимого» гасить сигаретки на живом теле?!

Сергей Андрианович расстегнул непослушными пальцами пуговицы на манжете и задрал рукав. Предплечье, бледная веснушчатая кожа на выступающих костях, было осыпано мелкими плевочками-шрамами. Дрожь волнами перекатывалась по его худому телу.

— За деньги, разумеется. Есть нечего — согласишься. Причмокивали удивленно: «Азиаты! Не больно, нервы дикарей». И жгли.

Нет, не напрасно я испытал. Испытал все, что пережил мой народ, пока шел к революции. Я совершил ее через сорок с лишним лет. И пусть мне расшибут голову или увезут в тюрьму, но я больше не возьму свою кружку пива, сосиски, газету и не отойду прочь, когда заговорят о политике. Не скажу, что политика — противная, мокрая жаба. Я не боюсь их, ненавижу!

Сергей Андрианович задохнулся. Лицо взмокло от пота. Руки дрожали и совсем не слушались, когда он вытирал его. Наконец старик отдышался. Позвал хозяина. Рассчитался и подсел поближе ко мне.