Седьмое небо

«Слово давал? И не сдержал, обманул?» – сочувственно спросил он. Толпа, затаив дыхание, ловила каждое слово, поминутно ожидая какого-то подвоха, забавной нелепицы, смешной несуразности.

Дева только всхлипнула в ответ, кивнув утвердительно.

«Что скажешь в оправдание, шельмец?» – обратился Лев к подсудимому, сурово сдвинув брови. В глазах его плясали лукавые искорки.

«Разлюбил,» – непосредственно отозвался непутевый возлюбленный и развел руками. – «Сердцу ведь не прикажешь.»

«Сердцу может и нет, а тебе приказать можно,» – неожиданно зло заявила девица. – «Голову на отсечение давал, что женишься? Давал. Вот и подтверждение.» Она пнула ногой чугунную чушку. «Вот голову и хочу. Она моя по праву. Отсекайте.»

Толпа от такой кровожадности юной девы просто ахнула. Лев хохотнул в усы, но брови сдвинул еще суровее. Зрители, затаив дыхание, ждали его вердикта.

«Голову, значит, на отсечение давал?» – задумчиво произнес он.

Непутевый возлюбленный побледнел и судорожно сглотнул. Шутки, похоже, кончились. Непреклонная дева вид имела неумолимый. Мгновение спустя лицо подсудимого озарила радостью пришедшая в голову спасительная мысль.

«Требую козла отпущения!» – заорал он во все горло.

Лев крякнул.

Надо заметить, козлы отпущения долго не жили. Наказания то разные претерпевать приходилось. Хорошо если просто порку, а то слово неприличное на козлином лбу вытатуируют взамен лба сквернослова или чуб выдерут ради науки отеческой. До козлоубийства доходило редко. Но сегодня был именно такой случай.

Старый седой козел с трясущейся бородой и сломанным рогом был невозмутим до самого конца. И пока его привязывали посреди помоста, и пока стражник точил топор, и пока прилаживался как половчее ударить. Скотину было жалко. Всем без исключения. Но закон есть закон. Слово дал – держи.

Недовольной исходом дела деве и возразить было нечего, когда ей вручили сочащуюся кровью козлиную голову и под улюлюканье толпы проводили с помоста. Симпатии зрителей явно были на стороне находчивого подсудимого.

Когда тушу бедолаги-козла отпущения уволокли, а помост окатили водой из ведер, чтобы смыть кровь и не преумножать число вьющихся в воздухе мух, на скамье подсудимых оказалась целая компания. Кустистые брови дугой у всех троих свидетельствовали о кровном родстве между ними.

Городской обвинитель прокашлялся и объявил: «Семейство Соловейчиков после кончины батюшки не досчиталось в хозяйстве его перстня самоцветного, что до самой кончины покойный носил на безымянном пальце не снимая. Теперича, так как во время кончины в доме присутствовали только они трое, обвиняют друг друга в воровстве.»

Лев оживился. Загадки он любил. Толпа заволновалась, пытаясь загодя определить виноватого.

«Люди добрые!» – неожиданно вскочил со скамьи один из братьев Соловейчиков, помоложе и потщедушнее брата. – «Да что же это такое делается? Я после смерти батюшки, можно сказать, только жить собирался начать: купить ботинки лаковые и шляпу с пером. Отец-то мотовства не одобрял. А тут бац, и все. Мечты разбиты вдребезги.» Непосредственность транжиры завоевала ему массу симпатий зрителей.

«Сядь, горе ты луковое! Не позорься!» – одернул его второй из братьев Соловейчиков, старше, серьезней, озабоченней. Но, видя, что брат не унимается, тоже выступил с речью: «Я может тоже новую жизнь начать хотел. Купить свинью заморскую, вислоухую, шибко плодовитую, и поросят развести.»

Толпа загоготала, веселясь от души. Сестра Соловейчик молчала. Лев 16 прервал представление одним щелчком пальцев: «Я предоставляю последний шанс виновному сознаться в воровстве.»

Соловейчики угрюмо молчали. Зрители, затаив дыхание, ждали.

«Несите,» – повелительно махнул рукой правитель через минуту.

«Шапку, шапку велел принести,» – пронесся по толпе шепоток.

Шапка была неказиста на вид. Что и не мудрено при таком-то предназначении. Использовали ее нечасто. Только если не было другого способа выяснить истину. Некогда солидная, меховая, с отложными ушами и кожаными завязками, ныне она темнела подпалинами тут и там, а кое-где была прожжена насквозь. Ведь на воре шапка горела.

Первым, кто удостоился чести ее примерить, оказался Соловейчик старший. Пригнувшись и втянув голову в плечи, будто на голове у него была неимоверная тяжесть, он, казалось, даже дышать перестал. В толпе стало так тихо, что удивленные мухи могли услышать сами себя. Прошла минута, другая, третья. Если и был нечист на руку старший из братьев Соловейчиков, то перстня он не брал.

Соловейчик младший даже сидя на скамье подсудимых в шапке гонора не потерял. Он ершился и покрикивал так, будто его поджаривали на сковороде. Но и он оказался чист. Когда шапка оказалась на голове у их сестры, то сначала щеки, а потом и молочно-белая шея женщины стремительно стали наливаться краснотой. Когда заалели уже и кончики ушей, шапка вдруг вспыхнула. Зрители восторженно ахнули. Стоявший наготове служитель немедля плеснул на голову виноватой воды из ведра.