Седьмой крест. Рассказы

— Если вы спешите, мне, пожалуй, лучше самому пойти. Этого паршивого мальчишку только за смертью посылать, — сказал он и затрусил по деревенскому проселку.

Вольперт мрачно глядел ему вслед. Затем он прислонился к стене дома и закрыл глаза. Теперь он видел Циллиха таким, каким тот будет стоять перед его мысленным взором до смертного часа. Тот Циллих, которого он видел с закрытыми глазами, носил форму СА, а когда поворачивался спиной к колонне заключенных, направляющихся на работу, зад его распирал брюки. «Свиное ухо» — прозвали Циллиха в концентрационном лагере из-за подтянутых мочек. На толстом лице глаза его гляделись бусинками, словно птичьи, но взгляд их был цепким и острым. Равнодушно-внимательно, будто птица с ветки, следил он за выполнением своих приказаний: то это была маршировка с поднятыми руками, назначавшаяся в наказание, во время которой как-то почти одновременно упали от разрыва сердца двое стариков; то приседания под палящим солнцем — обычное испытание для вновь прибывших; то вылизывание языком грязной лестницы — при этом он дал еврею, которого терзал таким образом, хорошего пинка в зад. Вообще, когда он кому-либо приказывал сделать то или это, он каждую свою команду подкреплял пинком. Даже когда Буххольца ночью вытащили из барака, чтобы вести на расстрел, он таким вот ударом ноги отправил его, так сказать, в могилу. А когда Гебхарта забили насмерть на глазах у всей колонны, Циллих, скрестив руки, равнодушно наблюдал за этой сценой. Но вдруг в самую последнюю минуту он кинулся к распростертому на земле, словно стервятник, который долго кружит над жертвой и принимается ее когтить, только когда она издыхает.

Вольперт часто думал о том, какова дальнейшая судьба этого палача. О встрече с ним он мечтал и во сне и наяву. Он и выжил-то в лагере, возможно, только из жажды мести. После окончания войны он, волнуясь, проглядывал все списки арестованных в надежде найти там имя этого человека. Он потерял его из вида, когда в лагере услышали канонаду советских орудий. Комендант отдал свой последний приказ: согнать всех заключенных между бараками и расстрелять. В этой сумятице Вольперту удалось избежать гибели благодаря той смелости и находчивости, которые проявляются только в момент смертельной опасности. Быть может, и Циллих тогда удрал. В охватившем его паническом ужасе перед русскими была заключена последняя искра человеческого, последняя крупица представления о справедливости этого мерзавца.

Когда Вольперт вновь открыл глаза, между ним и Хенишем стояла женщина. Одета она была в темно-синее хлопчатобумажное платье, голова покрыта платком, а лицо, изрезанное морщинами, выглядело таким старым, что ее легко можно было принять за мать Циллиха. Однако она сказала:

— Мой муж так скоро не вернется. Вам лучше пойти обождать его в трактире, напротив. Пива там, правда, еще нет, но есть домашнее вино из крыжовника.

Вольперт думал: «И это в самом деле его жена? Это в самом деле его двор? Его в самом деле так звали?»

Деревенская улица была такой чистой, словно ее собрали из детского строительного набора. Единственный след, который напоминал об обстреле, о жестоком штурме ратуши, был балкон, сложенный из новеньких кирпичей, так отличающихся от выщербленных, потемневших от времени кирпичей самого здания. О том, что трактир тоже получил свою долю снарядов, свидетельствовала его боковая стена, местами свежеоштукатуренная и покрашенная.

Хениш и Вольперт уселись в садике перед трактиром, наискосок от дома Циллиха. Голова фрау Циллих то и дело мелькала среди подсолнухов. Она что-то рвала в своем огородике, где ровными рядами были посажены салат, петрушка и редиска. Кусты помидоров росли вдоль забора. На шесте, возвышавшемся над подсолнухами, отливал синевой стеклянный шар.

Вольперт думал: «Это в самом деле его дом?.. Он в самом деле здесь живет?.. У него в самом деле такой же стеклянный шар, как у соседа?..»

К ним подошла хозяйка и смахнула передником со стола опавшие листья каштана. Она с довольным видом расстелила клетчатую скатерть, явно радуясь тому, что жизнь снова входит в старую колею. Потом принесла кувшин и два стакана. Хениш попробовал, выругался: «Ну и кислятина!» — и снова налил себе.

Вольперт неотрывно глядел на проселочную дорогу, которая, петляя между пологими холмами, исчезала в буковой рощице.

— Когда Циллих вернется, — сказал он, — гляди, пожалуйста, в оба, чтобы он снова не ускользнул от нас.

Хениш поднял на Вольперта свои веселые глаза, куда более молодые, чем его лицо и седые поредевшие волосы, и с удивлением уставился на его нахмуренные брови.

— Что ты намерен делать?

— Сперва я крикну: «Циллих!», чтобы он зашел сюда за забор, тогда мы встанем, и он окажется между нами. Я задам ему несколько пустячных вопросов. Но учти, может случиться, что он от них озвереет.