Секта-2

Дочь же Азима, Мирра, воспитанная в строгости и аскезе, которая так ценилась горцами во все времена, и виду не подала, что случилось что-то необычное. Она лишь медленно повернула голову в сторону вошедшего и тут же отвернулась, словно не увидела ничего существеннее козла или барана. И началось обычное застолье: с вином, с разговорами, с постоянно растущим числом соседей, уже откуда-то прослышавших о странном госте пастуха Азима и спешащих поглазеть на него, находя незамысловатые поводы зайти и почти уже безо всякого повода остаться, усесться за стол и слушать, слушать… Гость оказался вполне добродушным и словоохотливым, таланта рассказчика было ему не занимать, и вскоре селяне с открытыми ртами, в которые, между прочим, не забывали исправно что-то класть или заливать, узнавали о последних новостях равнинного мира. Странник поведал о безобразном судилище, устроенном царем иудейским Иродом над своими сыновьями в Берите, и рассказал об этом ужасном и полном несправедливостей процессе так, словно сам на нем присутствовал, а равно был неподалеку и в момент, когда окаянный Ирод заодно с родными детьми своими Александром и Аристовулом умертвил еще более трехсот человек, обвиненных им в предательстве. Эта массовая казнь произошла в Цезарии, и прославленный отнюдь не подвигами своими или добрыми делами, но коварством и невероятной жестокостью Ирод лично руководил экзекуцией и даже выбил подпоры из-под ног некоторых обреченных им на лютую смерть висельников. Рассказ гостя был столь красноречив, изобиловал настолько кошмарными подробностями, что Мирра закрыла глаза – это было единственное, что она могла себе позволить, хотя с удовольствием закрыла бы и уши, а еще с большей охотой вообще покинула бы это общество, но никак не могла себе этого позволить. Это было бы проявлением неуважения к гостю, огорчило бы отца и мать, поэтому Мирра продолжала терпеливо сидеть за столом вместе со всеми. Меж тем гость перешел к рассказу о далеком Риме, принялся расписывать город во всем его пышном великолепии, не упустил ни одной детали в портретах горожан, как знатных, так и простолюдинов, охотно отвечал на многочисленные вопросы, и застольная беседа незаметно затянулась глубоко за полночь. Все настолько были увлечены рассказами этого светловолосого чужака, бывшего, по всей видимости, настоящим путешественником и при этом весьма умным и толковым сказителем, что он сам, внезапно прервавшись на полуслове, заявил, что время уже позднее и он более не хочет злоупотреблять их гостеприимством, а теперь всем время разойтись для сна. Таким поворотом дела все, кроме Мирры, были крайне разочарованы и стали просить чудесного расказчика остаться в их селе хотя бы еще на одну ночь, причем каждый из соседей зазывал гостя к себе, говоря, что раз уж эту ночь он проведет в доме Азима, то никто не мешает ему назавтра перейти в другой дом и там отдохнуть, а заодно и продолжить свои чудесные и прежде не слыханные тхидами рассказы.

* * *

Азим сам тогда вскочил в большом возмущении и, ругая на чем свет стоит соседей, заявил, что его дом всегда славился особенным гостеприимством и гость, тем более столь уважаемый и заслуженный (в чем никто и на миг не усомнился), может оставаться здесь столько, сколько посчитает нужным, а уж он, Азим, позаботится о том, чтобы этот человек ни в чем не знал недостатка. Возразить на это было нечего, и соседи, досадуя на упертость Азима, равно как и на его везучесть в том, что чудесный странник из всех домов в округе выбрал именно его дом, за поздним временем разошлись, и никто из них тогда не спросил у незнакомца его имя. А почему, с какой стати всех их вдруг обуяла такая скромность, на этот вопрос Азим себе ответить не мог.

Меж тем гость его, встав еще до зари, взял четыре больших тяжелых кувшина для воды и сходил с ними к дальнему ключу, в котором только жители этого села брали воду и о месторасположении которого лишь они и знали. Принес воды, напоил хозяйских коров и лошадей, вычистил стойла и после умылся сам. Здесь пробудился уже и Азим и, увидев такое дело, принялся увещевать своего гостя, дабы тот не утруждал себя, но гость ответил, что всякий труд угоден Богу, как и всякий долг красен платежом.

– И если нет у тебя против меня ничего такого, что могло бы тебя смутить, то я, с твоего позволения, пожил бы у тебя немного. Мне интересен твой народ, его нравы и обычаи. Никогда прежде я не видел вас и не знаю ничего о жизни вашей. Денег у меня нет, а за постой я готов отработать.

Азим тогда пожадничал – и ошибся. О, как же он ошибся, приняв предложение незнакомца…