Секта-2

Задыхаясь, она обернулась. Старик заметно преобразился: теперь он сидел, повернувшись к ней в профиль, и было видно, что левый глаз его заметно косит, губы быстро и беззвучно шепчут что-то, а руки при этом самым оживленным образом жестикулируют, как будто он ведет беседу с кем-то, кого Насте не дано увидеть. Она помедлила, решая, вернуться ей на скамейку или вообще плюнуть на все эти чудеса раз и навсегда и как можно скорее забыть и это исчезновение под луной, и крючконосого чекиста, и старика с его готическими рифмами. «Погреба, не ведая покоя…» – дурь да и только! Но признайся себе, от дури этой мороз по коже так и продирает, и любопытство с каждой секундой точит, зудит, словно после комариного укуса, и если не почесаться, сойдешь с ума, будешь выгибаться надувной колбасой, превращаясь в пуделя, в жирафа, в кого угодно, но так и не вернешься в свой прежний, милый и привычный покой. Вернуться, спросить, непременно спросить!

– Постойте! Куда же вы! Стойте, прошу вас! Да остановитесь вы, наконец! – Настя, все ускоряя шаг, спешила следом за стариком, а тот уходил от нее легкой, замшевой походкой, едва отталкиваясь от земли, и продолжал ускоряться, делая неестествено большие шаги. Возле какой-то подворотни он, наконец, остановился, и Настя, запыхавшаяся, тяжело дышащая, замерла в паре шагов от него.

– За козла проси прощения сейчас, – сурово приказал старичок. – А не попросишь, так я ничего рассказывать не стану, а просто уйду, и ты меня не догонишь, сколько ни пытайся.

– Господи! – начала было Настя, но старик прервал ее резким взмахом руки:

– Полегче со словами. А то я подумаю, что ты еще и чрезвычайно глупая женщина-курица и всуе поминаешь Господа, не ведая о нем ничего, раз от разу, просто так, как делают все до единой женщины-курицы.

– Простите. Я совсем не хотела вас обидеть. – В знак собственной искренности Настя прижала сумочку к груди, нечаянно опрокинув ее. Из сумочки бойко выпрыгнул футляр с помадой, ударился об асфальт, покатился и исчез между прутьев решетки водостока. Но все напрасно, никто не обратил на него внимания. – Просто я терпеть не могу, когда меня трогают, как будто я… как будто… Ну, словом, терпеть не могу, когда трогают, тем более еще и бьют! Мне, между прочим, было больно!

– А я, – старик важно задрал палец-коготь, – терпеть не могу, когда по сто раз на дню, абы для чего, просто так поминают то черта, то Бога, не вкладывая в это никакого смысла или, что еще хуже, богохульствуют ради тупой бравады. Нельзя так! Треплете языками, нигилисты вы окаянные, а того не понимаете, что с вами-то никто шуток шутить не станет! Ладно… – Он смерил Настю долгим взглядом, в котором явно читались сарказм и истинно старческий скепсис. – Если бы меня не вызвали на Лубянку и не попросили бы с тобой встретиться, я бы к тебе и на пушечный выстрел не подошел. И вовсе не потому, что я, как ты изволила выразиться, «старый козел». Вы мне, дочки Евины, давно без интересу. Через вас только силы жизненные терять, да и мозги от общения с вами тоже острее не становятся, тем паче когда по вам сохнуть начинаешь. Однако с тобой случай особый. Придется тебе объяснить кое-чего, пока ты еще больше дури не сотворила. А то ведь начнешь интерес проявлять, пойдешь по таким вот ядвигам, а уж они научат…. А вдруг тебе понравилось по ночам на кладбищах раскопки устраивать? Раскопаешь такое, от чего потом во всей Москве житья не станет. Это только в кино показывают, как приедут дуралеи в балетном трико и с автомойками и давай привидения расщеплять, или чудак этот со своими Иными… Надергался по верхам, понимаешь: «сумрак, дозоры»… Чушь собачья. – Старик презрительно сплюнул. – Сказочники с педагогическим образованием по классу физкультуры. Ладно… Не такой уж я и вздорный старикашка, каким кажусь. Пойдем. Тут у меня квартирка в третьем этаже. Консьержка сейчас заснет, незачем ей видеть, что я к себе девиц вожу, а то начнет по всему дому сплетни сплетать. Да пошли, чего стоишь-то! От Мушерацкого я, все в порядке.