Секта-2

Они встречались уже две недели, и Настя, вдруг обнаружив в себе умение сердцеедки, входящее в набор приемов каждой женщины, решила повременить с самыми откровенными отношениями. Не то чтобы он ей не нравился, об этом и речи быть не могло. Просто, заметив с самого первого момента их знакомства кое-какое сходство, мимолетное копирование Ромой некоторых манер ее первого мужа, Настя решила к этой схожести получше присмотреться, чтобы в случае чего прервать отношения, не дав им зайти слишком далеко, когда пришлось бы, что называется, резать по живому, лишний раз травмируя сердце, которому и так хорошенько досталось. Рома в отличие от первого ее супруга не был таким изворотливым, изощренным лгуном, не присваивал себе статус хирурга, кардиолога и чуть ли не доктора наук. Вполне возможно, он был таким же, как когда-то Герман, и у него тоже имелся красивый павлиний хвост, которым некоторые мужики нагоняют на простодушных дурочек морок и чары. Но хвост недолговечен, он быстро изнашивается и требует время от времени реставрации. Сколько Настя ни приглядывалась, хвоста она так и не увидела, и это, безусловно, шло Роме в «личный зачет». Но была в нем и иная черта: какая-то врожденная истовая тяга к хулиганству и чрезмерная, залихватская откровенность. Насте даже казалось порой, что при других обстоятельствах он совершенно спокойно мог бы стать бандитом и в этой своей ипостаси уйти далеко, достичь неведомых ей высот, сделавшись в конечном итоге этаким авторитетным сукиным сыном, конкретным хозяином жизни, опекающим церковный приход в безвестной деревеньке в надежде, что грехи там списываются сами по себе.

Однажды, когда они сидели в очередном заведении – а это был совсем уж поздний вечер буднего какого-то дня, – Роман, заказав себе сто граммов водки и в качестве закуски употребив бутерброд с красной икрой, сделался сентиментален, его потянуло на воспоминания о том весьма остром пограничном периоде между детством и юностью, что является самой предтечей взросления. Посмеиваясь и поглядывая на половинку бутерброда с ровным надкусанным полумесяцем, он внезапно расхохотался в голос, да так громко, что все немногочисленные посетители разом вздрогнули, а официант – тщедушный малый годов эдак осьмнадцати и весом с шестимесячного добермана-пинчера – уронил поднос, загремевший, словно гонг.

– Что с тобой? – Настя, которой этот внезапный приступ веселости был одновременно и приятен и непонятен, с удивлением поглядела на своего нового знакомого. Доселе подобных припадков смешливости за ним не водилось.

– Со мной?! О! Со мной все совершенно в порядке. – Он приложил к слезящимся от смеха глазам бумажную салфетку из тех, что, свернувшись треугольником, смиренно ждали своего часа, теснясь в незатейливом проволочном держателе. После того как он выдернул одну, за своей товаркой последовали еще по меньшей мере три или четыре салфетки и теперь с нелепым видом лежали на белой скатерти, напоминая флажки, за которые ушел обложенный было со всех сторон матерый волчище, плевавший на предрассудки и правила охоты.

– Я вспомнил, как впервые в жизни не просто попробовал красную икру, а обожрался ею до такой степени, что почувствовал себя беременной рыбиной, из которой эту самую икру и выпотрошили. Рассказать тебе? О, это занимательная история, клянусь всеми святыми. Мне тогда было, – он призадумался, – не помню точно. Что-то около тринадцати лет. Я же не москвич, я из славного города Ногинска, что в тридцати километрах от Москвы…

Настя невольно вздрогнула. Вновь совпадение! Мать Германа была родом из Ногинска, и сам Кленовский проводил там все школьные каникулы, и вот теперь явление еще одного «ногинчанина»…