Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин

Ту-ут бы-ыла-жыла Настасья да Романовна.— Хто-о тобя, Настасья, да по-оутру рано да будил,Хто-о тобя, Романовна, поутру рано да будил,— Миня будил-то, будил татонька да родной.Уш ты татонька, татонька! где моя маменька да родна? —— Ты не плаць, не плаць, Настасья да Романовна;Ушла твоя маменька во тёмной подгрёбок. —Тут пошла наша Настасья да во тёмной подгрёбок.Тут идёт наша Романовна со тёмного подгрёбка:— Уш ты татонька, татонька! где моя мамонька да родна?— Как ушла твоя мамонька ко Божьей церькви, —

Тут пошла наша Настасья да ко Божьей церькви.Тут идёт наша Романовна на цирьковноё да крыльцё;Она крест-тот кладёт — по писаному ведёт,Она поклон отдаёт — по-уценому да ведёт.Тут пошла Настасья от Божьей церкви,Тут пошла наша Романовна со церьковного да крыльця.Тут пришла наша Настасья к родному татоньки:— Уш ты татонька, татонька! где моя маменька да родна?— Как ушла твоя маменька во чистоё да полё.Тут пошла наша Настасья да во чистоё да полё.Тут идёт наша Романовна со чистого поля, —Тут на стрету-то Настасьи да три серых волка да бежат.

Она спросила у волков-то:— Да вы куды бежите? —— Мы бежим, бежим, Настасья да Романовна,Мы бежим-спешим да во чистоё да полё:Во цистом-то поли там да Роман жону да убил,Там Роман жону убил, в цисто полё схоронил. —Тут идёт Настасья да Романовна.Как пришла наша Настасья к родному татоньки;У ей слёзы-ти да как руцьи текут.Как спроговорил Настасьи да родной татонька:—Ты не плаць, не плаць, Настасья да Романовна;

Я возьму сибе жону, тибе маминьку да родну. —Спроговорила Настасья родному татоньки:—Да тибе будё жона, мне-ка мачеха да лиха...[80]

Слёзы показались на глазах Офонаса. Глаза светло-карие набухли влагой и покраснели... Все слушали. И голос его, и песня на непонятном языке не прискучивали... Очень хвалили песню и пение...

А ночью Офонас долго не мог заснуть, разгорячила его душу песня, и на глаза наворачивались слёзы... По ком он тосковал? По Насте и Ондрюше, коих давно уже и не было в живых. Тосковал по снегу, по улкам тверским, по деду Ивану. И особо тосковал по матернему языку, будто язык, речь, являлось живым существом...

А наутро все отправились бить зайцев и куропаток.

Полетели стрелы, закричали охотники.

Офонас остался помогать кухарю. Сварили похлёбку с бараньим мясом. Большая глиняная посудина исходила вкусным паром. Все пришли и сели подкреплять силы. Офонас теперь пошёл с Каримом. Авджибашия позвал охотиться на волков.

Долго ехали в степь. Вдруг передние охотники закричали:

   — Волк! Волк!

Полетели стрелы.

Снова послышались крики:

   — Белый волк!

   — Авджибашия! Белый волк! Белый волк!

Замелькал перед глазами всадников белый загривок.

Удача!.. Белый волк!..

Авджибашия пригляделся из-под ладони. Волк нёсся прыжками к болоту.

Офонас оглянулся и не увидел Карима, потерял его из виду.

Но вот закричали тревожно. И Офонас снова заоглядывался, пытаясь понять причину тревожных возгласов.

Карима борзо трясина затягивала. Уж лошадь его ушла в трясину. Он поднимал руки, звал на помощь.

Офонас, не раздумывая, соскочил со своего коня и бросился к болоту. Одежда тотчас отяжелела. Острые стебли тростника впивались в ладони, в шею, острый конец одного стебля едва не вонзился в глаз.

Юсуф раздвигал руками тростник и покрикивал:

   — Держись, Карим! Держись... Я иду!..

Пахло стоячей водой и грязью. Тростник колол тело. Рот наполнился липкой кровяной слюной.