Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин

И многое открывал и рассказывал Офонасу. И после долгих рассказов Мубарака Офонас ночами в каморке своей подолгу не мог заснуть. Надобно было думать, но так много всего было сказано, что всё это — многими словами — вилось вокруг, и преображалось картинами чудными, и колебалось, клубилось обличьями дивными и необыкновенными... И вот пришли, прибежали родные, свои Офонасовы слова и легко завыговаривались, запелись, забормотались в темноте душной, во тьме одинокой его ночи, ночи хундустанской...

Чудна страна — богов, что в храме люда.Какие-то Тримурти, Рамы, Вишны,Слоны, коровы, Бодисатвы, Кришны.Головушка одна, всех помнишь — ишь ты!Пустеет, что дырявая посуда.Одним молиться, от других спасаться!Куда же мне, хрестьянину, податься?На головах стоят индийские отшельцы.

Святые, говорят. А мне и верится!И есть мечети. Так зовут храмины,Где не брахманы учат, не брамины,А все муллы и слуги — муэдзины.Нет алтарей и никакого чина,Чтоб, созерцая, кланяться — молиться.И Бог у них один — Аллах зовётся.А я-то думал, что же мне неймётся?У нас один, но в трёх выходит лицах.Ой, как всё ясно, словно солнце в небе,

Пускай три лошади, но я один в телегеВожжами управляю, коль обучен.И под руку не лезь! Сиди-ка лучше!Стоит храмина в окруженье башен,Внутри сей дом узором изукрашен,И наверху в звёздах сияет сфера.И мне сказали — больше мира вера,И выше гор, и глубже океана,А вера в сердце, что любовью дышит,Аллах велик, но он совсем не страшен.

Мы в нём одном живём, как в сене мыши,А джинны[112] маются, но чтобы к нам проникнуть,Нам злое надо мыслить, сердцу выколотьНебесны очи, чтоб оно не видело,А ведь оно — наш маленький Аллах.Да как же он поможет ослепившему?Свои душевны очи замутившему?Гляди, сердечко, я тебе не враг.

* * *

Офонас пишет в темнице Смоленска:

«...и познася со многыми индеяны, и сказах им веру свою, что есми не бесерменин, исаядениени есмь, християнин, а имя ми Офонасей, а бесерменьское имя Исуф. И они же не учали ся от меня крыти ни о чём, ни о естве, ни о торговле, ни о маназу, ни о иных вещех, ни жон своих не учали крыти.

Да о вере же о их распытах всё...»

Офонасу по-прежнему не хватало слов для писания; не тех слов, какими говорят, а письменных слов, какими возможно писать на бумаге. И он сбирал все ведомые ему письменные слова, будто бы в один-единый пучок травяной с цветками редкими, и скупо складывал все эти слова — по цветку, по стебельку — на бумагу — писаными рядами, рядками. Что-то вспоминалось худо, путалось в памяти; слоги, звуки в словах перепутывались, перескакивали. Вот и пятикратное моление, положенное по вере пророка Мухаммада, то самое — салят или намаз, преобразилось в памяти смутной в слово «маназ»...

* * *

А в памяти живо кружились плясками дивными истомными слова рассказов ему, Офонасу. Великий хундустанский бог Вишну являлся в обличье прекрасноликого Рамы; затем внезапно вновь преображался, превращался в Кришну чудесного. И девицы, и юные жёны бросали домы свои и бежали к нему для танцев и песен в его честь. И он ступал легко, и плясал, и на флейте играл, и был предводителем юных жён и девиц. И чтобы удовлетворить их всех, он раздваивался, и вот уже два Кришны; а вот уже и трое их, и четверо... И каждый из них держал в своих объятиях красавицу...

Тысячи слов налетали на Офонаса, птичьими стаями вылетали из памяти его; рисовали ему, глазам его, картины живые, колеблющиеся... И чьи были слова? То ли неведомого Мирзы Русвы, пришедшие к Офонасу через Микаила, сына правителя Рас-Таннура; то ли Хусейна Али, великого разбойника Мубарака; то ли Дарии-биби, разумницы-певицы...