Семь смертных грехов. Роман-хроника. Соль чужбины. Книга третья

В редакции «Последних новостей» январь тридцатого года начался тихо. Сотрудники казались друг другу необычайно благожелательными и ленивыми. Никто, словно по уговору, не гонялся за сенсациями и гонорарами. Будто рождественские каникулы в этом году затянулись или надоело сразу всем заниматься неблагодарным и трудном делом — возрождать изо дня в день отечественную журналистику за рубежом. Будто разом иссякли все эмигрантские источники, дающие газетную информацию. Мир, как известно, держится на энтузиастах. Так вот, в «Последних новостях» сразу повывелись все энтузиасты. И деньги словно потеряли притягательную силу, столь необходимую для поддержания жизни. Это касалось сразу всех и каждого в отдельности. И было совершенно необъяснимо. Словно кризис, наступивший после долгой и тяжелой болезни. Словно глубокий штиль перед бурей в океане, хотя ничто не предвещало ее... Газета выходила каждый день. И все материалы находились на местах, где им положено было находиться на полосе: рассказик, «подвал», содержащий чье-то воспоминание о былом или обстоятельную статью «к дате»; международные известия, «Про все» и «Вести отовсюду»; хроника парижских событий, материалы о жизни в Советской России, политические обзоры за неделю; заведомо ложная информация, претендующая на сенсационность; научные заметки; театр, синема и музыка, спорт; непременные крестословицы; новый отдел шахмат; отдел «Сегодня», сообщающий о лекциях, собраниях, богослужениях; обширная реклама... И все-таки с газетой что-то происходило. Каждый из сотрудников редакции это видел и искал причину в себе самом, в своей житейской ситуации, настроении, радостях или невзгодах, отнимающих его рабочее время. И, разумеется, не торопился поделиться своими сомнениями с коллегами. Эмиграция приучила к этому. Каждый боялся за себя. Хотя в тот январь дело было совсем в другом. Газета «устала». Нужен был какой-нибудь «взрыв», революция или реформа — кто знает. Во всяком случае, некое обновление. В любой области. В большом или малом — неизвестно. Нужен, необходим был толчок. Может быть, все и ждали именно его, этого толчка.

Днем в редакции было непривычно многолюдно. Сидели по кабинетам, курили, разговаривали, ходили сообща пить кофе в ближайшее бистро, а если получалось — собирали информацию по телефонам, с удовольствием принимали посетителей, подолгу беседуя с каждым.

Шел ленивый разговор и в кабинете друзей. Лев заканчивал составление очередной крестословицы, дело не ладилось, а тут еще Анатолий, сознательно мешая, лез со своими вопросами, чтоб поговорить о чем угодно. Хотя стало уже законом: о чем ни начинали говорить русские эмигранты, разговор так или иначе оканчивался политикой. Грибовский не являлся исключением. Федоров-Анохин — иное дело. «Он всегда исключение из правил, — не раз подшучивал Анатолий: — Лев любой разговор оканчивает Ксенией Николаевной». Льва на людях подобные замечания задевали, конечно, хотя по добродушию своему он не считал возможным из-за этого ссориться с товарищем. Знал его обычай — «ради красного словца продать и добра молодца». Анатолий, без всякой меры применяя этот прием, терял друзей, добрых знакомых и потом сам мучился, казнился от своего пустого краснобайства. Лев жалел его. И прощал ему все, даже довольно обидные высказывания в свой адрес...

— А тихо, полагаю, стало так потому, что сам наш дорогой идеолог, господин Милюков, удалился в берлогу, где сосет лапу, выдумывая новый ловкий поворот своим сменовеховским теориям, — сказал Анохин, с неприязнью откладывая ненавистную крестословицу.

— Не ладится, — участливо констатировал Грибовский. — Только зря ты Милюкова торопишься в берлогу отправить. Его идеи активно подхватывают и в рижском «Пути», и в харбинских «Новостях жизни». От моря до моря! Я уже не упоминаю о «Накануне» — знатоки утверждают, что это явно просоветская газета, разлагающая эмиграцию. Увидишь, господин профессор переживет всех — такие бессмертны. И идей у него полный чемодан.

— Особенно если судить по нашей газетенке.

— Я тебе открою новость. С риском — потому что ты по природе простодушный болтун, не скрывающий секретов более одного часа.

— Ладно-ладно. Это я уже слышал. Выкладывай свои тайны!

— Тайна редакционная. Я, можно сказать, случайный ее владелец. Теперь станешь и ты. Учти: обладание знанием этого — определенный риск, — как всегда, непонятно было, шутит Анатолий или говорит серьезно. — Не передавай никому. Даже Ксении.

— Ну. Я уже понял и готов дать любую клятву.

— Милюков придумал новый газетный «гвоздь». И политический удар по Кутепову и РОВСу — на грани бурцевских газетных авантюр. Ему бы и заниматься этим, Бурцеву, но наш придумал эту идею раньше. Если идея материализуется и «Последние новости» начнут печатать материал, — самое время переходить к другому хозяину.

— Тайно просто мадридская, — отшутился Лев. — Что же мы начнем печатать? Новые воспоминания Вырубовой, Кшесинской? Или дневник самого Кутепова — с планами взрыва земного шара?