Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести

А Бармин смотрел на часы. Пять, семь минут прошло — нет Гаранина. Минуты три можно было бы ещё подождать, но Бармин, томимый неясным предчувствием, доложился, оделся и направился к метеоплощадке, где и нашёл Гаранина, который споткнулся о шланг питания, запутался в нём, упал и не мог подняться. Здесь уже Бармин забыл о том, что и тяжести на Востоке нельзя поднимать и резких движений делать не рекомендуется. Времени бежать за подмогой не было. Бармин взвалил беспомощного товарища на спину, внёс в помещение и растёр спиртом. А спохватись доктор чуточку позднее — быть бы новой могиле на острове Буромского, усыпальнице погибших в Антарктиде полярников… Впрочем, как смеялся потом Бармин, благодаря этому случаю, он «накропал материальчику для научной работы: открыл влияние холода на певческие способности». Когда, спасая Гаранина, он тащил непосильную для одного человека тяжесть, то наглотался морозного воздуха и… онемел: спазмы голосовых связок не позволяли произнести ни единого слова. Над мычащим доктором сначала подшучивали, потом испугались, но компрессами и безжалостными массажами Бармин сам себя вылечил.

За год первой зимовки познал людей больше, чем за всю предыдущую жизнь. В обычных условиях, выяснил он для себя, сущность человека скрыта, и нужны чрезвычайные обстоятельства, чтобы она проявилась. Так, Семёнов и в ещё большей мере Гаранин отнюдь не кажутся сильными. Общаться с ними просто, они доброжелательны, слушают других не перебивая, охотно оказывают разные бытовые услуги, узнав, что доктор получил новую квартиру, пришли и два дня приводили её в порядок, помогли перетащить мебель. А Гаранин и вовсе мягок, хоть узлы из него вяжи — одолжит деньги, доподлинно зная, что не получит их обратно, отдаст накопленный на зимовках научный материал наглецу-аспиранту и прочее. Но в чрезвычайных обстоятельствах обнаруживается, что эти, казалось бы, нехарактерные для сильных личностей поступки нисколько не мешают и Семёнову и Гаранину быть твёрдыми, жёсткими, а порой и жестокими. Взять хотя бы тот аврал в полярную ночь, когда пурга разнесла аэропавильон, или случай во вторую зимовку, когда — это было тоже в полярную ночь — радист Костя Томилин заболел воспалением лёгких, а баллоны с кислородом опустели. Костя задыхался, без кислорода он мог погибнуть, и Белов рискнул вылететь из Мирного на Восток. Покрутился над станцией и сбросил баллон, как торпеду, — садиться в семьдесят с лишним градусов нельзя, не взлетишь. Искали всей станцией, поморозились, измучились… Группа за группой уходили и возвращались, падали на нары и засыпали. Костя молил: «Мне уже лучше, чёрт с ним, с баллоном!», а Семёнов с Гараниным сутки не спали и никому спать не давали: «Ищи, как хлеб ищешь, — тогда найдёшь!» Специально взвешивал потом людей — в среднем на три килограмма похудели, но ведь нашли баллон! По привязанной к нему длинной ленте, кончик из снега торчал. Выкопали баллон — тоже работы на полсуток хватило, метра на три под снег ушёл, и спасли Костю.

Вот это и есть внутренняя сила, скрытая, как скрывается она в ласковом штилевом море или безобидном на вид вулкане. И ещё: Семёнов и Гаранин оставались самими собой перед самым высоким начальством. Уважали его за должность и заслуги, но не суетились и милостей не выпрашивали — ни словами, ни поведением. А надо было — возражали, отстаивали своё и в обиду своих ребят не давали. И оттого характеры их приобрели цельность, без которой подлинно сильным человек быть не может.

Цельность — в этом всё дело! Вот, например, Макухин. Властен, суров и груб — с нижестоящими. А для начальства — податливое тесто, лепи из него что хочешь и клади в любую форму. Нет в нём цельности, значит, нет ему и настоящей веры и сила его — показная, бенгальский огонь…

— Погоди-ка. — Семёнов забрал у Бармина клещи с зубилом, отбросил. — Попробуем такой американский способ…

Семёнов взял топор, сунул лезвие в щель:

— Бей!

Бармин с силой обрушил кувалду на обух топора. Совсем другое дело! А ну-ка, ещё разок! Бац по обуху, ещё и ещё! Днище провалилось. Провалилось, будь оно трижды проклято! Всхлипнув, Бармин уронил кувалду на унты, но даже не ощутил боли. Ёмкость была готова! Ну, ещё приделать сверху и снизу два патрубка, ерунда.

Бармин оглянулся. Филатов, у которого носом пошла кровь, уже минут пять лежал в спальном мешке, Дугин и Гаранин раскрутили гайки и снимали крышку цилиндров с первого дизеля.

— Помоги выбраться, — попросил Филатов.

Бармин подсел к нему, опустил подшлемник: кровотечение остановилось, но резко осунувшееся лицо было мертвенно бледным.

— Разотри ланиты, детка. — Бармин похлопал Филатова по щекам. — Голой ручкой, она у тебя тёпленькая.

А Гаранин тоже на пределе, подумал Бармин. И у Семёнова подшлемник в крови, как это раньше не заметил. И всё-таки полдела сделано!

Откуда Бармин мог знать, что самое тяжёлое испытание ещё впереди?

Нужно спешить