Семейная хроника

Вернувшись в Калугу, я узнала, что в мое отсутствие меня «сняли с работы» как «лицо непролетарского происхождения». Надежда на профбилет снова рухнула. Протестовать было бессмысленно, так как мероприятие вполне соответствовало духу времени. «Шахтинское дело» призывало к «бдительности».

Начались наши приготовления к отъезду. Вещи зашили в рогожу для отправки в Ленинград, Борис уже рассчитался с Сызрано-Вяземской железной дорогой, и вдруг на имя Леонутовых приходит телеграмма — первая от 2 мая: «Павлик тяжело болен. Выезжать не следует», и от 3 мая: «Павлик скончался стрептококковой ангины».

Произошло следующее: Виктор Леонутов готовил дипломный проект. Комната его была завалена чертежами, и, чтобы не мешать брату, Павлик временно переехал к его товарищу. В соседней комнате лежал матрос, больной тяжелой формой ангины. Вскоре Павлик почувствовал боль в горле, 1 мая приехавший из Мги на праздник отец перевез его в больницу на 2-й Советской улице. Там ему сделали трахеотомию. Наступило некоторое улучшение, но на следующий день случилось то, чего всегда опасался доктор Муринов, предостерегавший Павлика от ангины, — не выдержало сердце.

Похоронили его на кладбище Новодевичьего монастыря. За гробом шли отец, брат и Татьянка. Все другие оплакали его на берегах Оки.

Могилы его больше не существует, но я вспоминаю Павлика, приходя на могилу Веневитинова на Новодевичьем кладбище. Ведь мы с ним когда-то играли в «Веневитинова и Зинаиду Волконскую» — сохраняя, конечно, все «пропорции и дистанции», как говорят французы.

Теперь мне кажется уместным, поскольку было упомянуто его имя, привести подробности переноса праха Веневитинова из Донского монастыря на Новодевичье кладбище. Дело это поручили сотруднице Исторического музея и приятельнице моего отца, Марии Юрьевне Барановской, от которой я узнала следующее. Веневитинов всегда носил на руке кольцо, подаренное ему Зинаидой Волконской, и завещал не снимать этого кольца и после его смерти. При перенесении останков гроб был вскрыт — кольцо оказалось на месте, но, по распоряжению свыше, было изъято и помещено в Литературный музей. Когда Мария Юрьевна вернулась после этой операции, папа с полугрустной, полусаркастической улыбкой сказал: «Ну что же, Мария Юрьевна, вы точно выполнили волю покойного!»

Но возвращаюсь к прошлому. Жизнь шла своим чередом. Татьянка нашла квартиру на Мойке близ Синего моста (знакомство молодых Сиверсов с Давыдовыми, владельцами квартиры, желавшими «уплотниться», относится ко времени НЭПа, когда Татьянка и Шурик бывали на Морской, в обществе Куинджи. Там собирались люди, имевшие отношение к искусству). Борис выехал в Ленинград, договорился с Давыдовыми, перевез вещи, все расставил и развесил, так что мне оставалось только взять Кэди на цепочку и ехать на все готовое. Леонутовы должны были ехать позднее, и я обещала подыскать для них квартиру.

Устроив меня на новом месте жительства, Борис обошел несколько учреждений и увидел, что подходящего места ему в Ленинграде не найти, а так как политическая обстановка отнюдь не разряжалась, он решился на весьма разумный по тому времени шаг: подписал контракт на три года и уехал в тогдашнюю столицу Казахстана Кзыл-Орду (бывший Казалинск) в качестве заведующего сельскохозяйственным снабжением Казахской республики.

Я осталась на берегах Невы или, вернее, на берегах ее рукава — Мойки.

Приложения к главе «Последние годы в Калуге»

Читая много лет спустя воспоминания герцогини д'Абрантес о временах Директории[112], я нашла некоторую аналогию в поведении молодежной «элиты» в 1798 году во Франции и в начале 20-х годов у нас. Это еще раз убедило меня в том, что история повторяется (с некоторыми видоизменениями, конечно), потому что человеческие характеры, склонности и потребности в конечном счете остаются теми же. К сожалению, молодежь, веселившаяся под куполом шереметевского дома на Воздвиженке, заплатила за это, как потом оказалось, не только ссылкой, но и жизнью.

Выписка из воспоминаний герцогини д'Абрантес (мадам Жюно, урожденной Пермон)

Глава «Во времена Директории»

Мы — французы — легкомысленны в серьезных вещах и серьезны в пустяках, причем все это у нас сопровождается полнейшей самоуверенностью. Произнеся такое суждение, я отнюдь не хочу сказать что-либо неблагоприятное для французской нации. Я только утверждаю, что она легкомысленна и неосмотрительна в крупных вопросах. Мы жаждем перемен, и, когда то или иное положение вещей изменяется, нам нужно во что бы то ни стало шутить и остроумничать над тем, что было. Но мы, по крайней мере, этого не скрываем, и когда будет признано, что мы легкомысленны, — этим будет исчерпано все плохое, что можно о нас сказать!