Семейный Альбом

сказки, и «Нашу древнюю столицу» про русскую историю, и про богатырей, и про Черную Курицу, и про белого пуделя Арто (Куприна), и Пушкина - вот эти вот, офигенные, с билибинскими иллюстрациями - и Пьеро и Андерсена, Гофмана и Гауфа и «Волшебника Изумрудного Города», конечно, тоже; а потом просто приносила книги, и я уже сам:

десятилетнему – про пиратов и путешествия;

тринадцатилетнему – на дачу, где у меня не было друзей и было скучно, но на веранде жужжали осы, покушаясь на чай и пенки от варенья, и густо пахло гниющими в саду яблоками, так вот, на дачу – «Эпоху Великих Открытий» (и я смотрел на карты тропических стран с чудесными названиями и точно знал, что никогда-никогда не смогу там оказаться – рассматривал часами) – и еще «Петра Первого» А. Толстого (и Петр стал моей детской страстью… ну, почти как Наполеон у столетней давности гимназистки Цветаевой, с мечтаниями и портретом в ридикюле; и, позже - я был уже готов к Санкт-Петербургу, где петровская строгость – во всем);

шестнадцатилетнему - «Белую гвардию», «Мастера и Маргариту», «Тиля Уленшпигеля», «Дон Кихота» и «Войну и мир»…

а уж потом я случайно нашел спрятанную в шкафу сумку со всякими воззваниями, напечатанными через копирку на машинке, и заграничными книжками на очень тонкой бумаге, про которые нельзя было никому-никому, потому что за чтение их могут посадить! – как пугали меня встревоженные родители – впрочем, с нынешней точки зрения, ничего интересного там не было, кроме, разве, ксерокопии американского издания Набокова – показавшегося мне, в пятнадцать лет, нудным.

- а еще мама читала мне стихи: свою любимую Цветаеву, Блока, Пастернака и Пушкина - и долго потом в любых стихах мне слышался ее голос…

… да-да, думаю, по-настоящему меня воспитала, и сделала – мною, именно мама.

* * *

В коммунальной квартире было тесновато… Поначалу я обитал у родителей, и вечерами, притворяясь, что сплю, исподтишка смотрел запрещенный вечерний телевизор в отражении на полированной стенке шкафа, очень гордый своей так никогда и не раскрытой хитростью…

со временем, дед с бабушкой старели и, как-то само собой, стали занимать все меньше места в пространстве и квартире в частности…

В конце концов и я, по достижению излишней смышлености, был переселен к ним в комнату, и слушал уже ежевечерние дедовы бормоталки: «Ох, мой Бог, что ж я маленький не сдох!» – скрип пружин кушетки, последний, полусонный вздох: «О-хо-хонюшки-хо-хо, пресвятая матушка утриносица!», и, после недолгого ворочанья, нарастающее клокотанье… «Жорж! Жорж! Перевернись на другой бок, ты храпишь!» -

и, наутро, сияющий утренний дед, пришлепывающий щеки одеколоном и приветственная мне, лежебоке, бормоталка…

в 1980-м, живущему в третьей комнате соседу, Илье Иосифовичу Дрейшпулю, кавалеру орденов и ветерану войск НКВД (СМЕРШ? заградотряды?), даже на пенсии не терявшему навыков и увлеченно подслушивавшему телефонные разговоры и т.п. – так вот, за заслуги перед государством, Илье Иосифовичу была выделена отдельная квартира, а комната его, после унизительных очередей и кабинетов - отдана родителям…

… папа несмело еще выставил первую коробку с радиоэлектронными стекляшками и железячками в коридор, а первые же гости были торжественно приглашены в недоступную прежде кухню…

* * *