Семейство Шалонских

— Я всегда знала, что мой Сережа чудесный человек будет, — говорила матушка. — Его многие считали за простофилю, потому что он был мальчиком застенчивым и скромным — а вот вышел храбрый офицер и отличился. Материнское сердце чутко, оно дальнозорко. Никогда я в нем не усомнилась. Вот, и покойник муж мой прежде несправедлив был к Сереже, а потом, когда он с такою горячностию, и можно сказать геройскою отвагою рвался в военную службу, он оценил его и говаривал мне, что ошибся и виноват перед ним. Голубчик мой, он всегда сознавался в своих ошибках, признавал их и винился передо мною. «Прости меня, говаривал он мне, что я почитал Сергея пустым, вижу, что он молодец, и винюсь перед тобою. Огорчал тебя моим недоверием. Самомнение наше. Думаем суд наш праведен — а выходит одно наше сомнение. Прости меня». И целовал он меня — и самое это лучшее время было нашего согласия и любви посреди ужасов тех дней… И если б он только дожил, — продолжала матушка, помолчав, — если бы только дожил! как были бы счастливы. Враги наши истреблены, слава наша великая, и сыном Бог благословил — и сын помог земле нашей, служил, служил ей честию и правдою! Бежит враг, казнит его наше храброе, христолюбивое воинство!

И глаза матушки горели; она как-то неразрывно соединяла армию и сына, победы наши и почести, заслуженные сыном.

— Сережа удостоился солдатского георгиевского креста, двух чинов и Владимирского креста, говорила она с гордостью приезжавшим навестить бабушку соседям.

VIII

Проходила зима тихо, однообразно; время лечило раны, и все мы оправлялись от тяжкой потери нашей, и все больше и больше сердца наши, наши надежды и думы принадлежали брату. Меньшой брат, после смерти отца, был отослан в Петербург (по малолетству) и отдан в военную школу, по его настоятельной просьбе. От него весьма часто приходили известия — он рвался в военную службу и писал с восторгом об успехах и воинских подвигах брата, о славе и торжествах нашей армии. Но матушка вся отдалась старшему сыну, жила мыслию о нем, читала и перечитывала его письма и, получив одно, ждала другого. Наступил февраль. Однажды нам привезли письмо от брата. Оно было длинное, радостное, и начиналось как-то восторженно, будто он, взяв перо в руки, не помнил себя от радости. Оно сохранилось у меня до сей поры, и я прилагаю его:

«Милая матушка, дорогая бабушка, добрые тети и все вы, мои милые, любимые сестра и сестренки, и добрая моя няня! Если бы вы знали какою радостию бьется мое сердце и как оно хочет выпрыгнуть! Оно летит к вам. Конец нашим бедам и вашему горю. Наши храбрые войска везде одерживают победы, отовсюду идут торжественно и победоносно в столицу врагов. Несомненно, что на днях Париж будет взят, но мы его не разграбим, не сожжем, но заключим славный мир и дадим великодушно не токмо благоденствие всей Европе, но и самую Францию избавим от тирании и зверства корсиканского выходца, Бонапарта. Он побит везде и бежит. Куда, еще неизвестно, да и все равно, лишь бы Европа была освобождена от сего ига, а мы могли бы вкусить плоды наших трудов и лишений. Как только мир будет объявлен, а говорят это будет весьма скоро, я возьму отпуск. Дядя, Дмитрий Федорович, по любви своей ко всем нам, а в особенности к тетушке Наталье Дмитриевне, обещал мне выхлопотать отпуск немедленно; тем более имею я основание надеяться, что мне оказано будет предпочтение перед другими, в виду того, что мы понесли тяжкую потерю, лишившись доброго и почтенного отца. И так скоро, очень скоро, милые мои и дорогие матушка и бабушка, я буду с вами, у вас! Какое счастие — я себе не верю. Замолили вы за меня Бога — остался я жив, невредим; из всех сражений вышел без царапины и полечу к вам, как на крыльях. Наш полк стоит теперь, или лучше идет, по Шампании. Какая это прелестная и богатая сторона!