Семейство Шалонских

Везде виноградники, и хотя лесов немного, но местоположение миловидное. Здесь уже весна наступает. Зелень в поле и деревья уже распускаются. Одно только видеть, право, жаль — это ихние деревни. Верите ли, кроме старух-женщин и детей, никого встретить нельзя. Ни одного мужчины, разве мальчики лет 13, а все постарше забраны в солдаты. И почитай, все погибли на полях нашей матушки-России и в Германии. Недавно, расскажу я вам, случилось курьезное происшествие, сам ему был очевидцем. Наш гвардейский пехотный полк шел. Все богатыри, молодец к молодцу, любо посмотреть. Против него из лесу и выступил небольшой неприятельский отряд. Глянули наши солдаты: выскочили это из-за лесу мальчишки, маленькие, да худенькие, иные лет 18, а то и 15-летние дети, и начали стрелять, только все мимо, да мимо, видно и стрельбе обучены не были. Солдаты наши на стрельбу не отвечали, а оперлись на ружья, да как захохочут. Да, так залпом хохота их и встретили. Ударились французы назад, да и то сказать — было их мало и все почитай дети. „Что же детей-то стрелять — не пригоже воину“, говорили солдаты, и командиры не перечили им. А уж в деревнях женщины, и особенно старухи, как клянут этого Бонапарта? И не мудрено: у каждой либо муж, либо сын убит, а часто два, три сына. Брали всех до последнего, и очереди уж не было — все пригодны, только бы пополнить убыль. А убыль великая. Остатки армий Наполеоновых держатся еще около Парижа, и скоро либо сдадутся, либо будут уничтожены — полагаю сдадутся — им уже кроме делать нечего. Все это я пишу вам и себе твержу для того, чтобы уверить и вас и себя, что конец войны близок и, стало быть, близко наше свидание. Кажется, не доживу я до этой великой радости, такой великой радости, что я в страх впадаю. После такой разлуки, таких неслыханных бедствий, взятия, разграбления и пожара Москвы, стольких ужасов, битв отчаянных, холоду и, что всего хуже, сердечной муки, виден счастливый конец. Мы приближаемся к столице Франции, войдем… и я полечу к вам. Целую и обнимаю всех сестриц, а у вас, дорогая матушка, и дорогая бабушка и добрые тетушки целую почтительно ручки и прошу вашего благословения.

Покорный сын и внук

Сергей Шалонский.

Скажите милой моей няне, что я не забыл ее и, будучи с полком в городе Труа, купил ей отличный французский платок, по темному полю букетами. Ей не стыдно будет показаться в нем в люди, и вот она у меня, на старости лет, принарядится, идя к обедни. Вместе пойдем. А что я купил сестре Любе и сестренкам, о том — молчок. Доживем — увидим. Лицом в грязь не ударим. А вам, милая матушка, я знаю какой подарок всего дороже. Я себя вам привезу, и если достоин вашей любви, то потому, что люблю и почитаю вас так, что выразить того не умею.

Ваши драгоценные письма составляли мою отраду, и всегда одно из них ношу я на груди, не расстаюсь с ним. Скоро, скоро расцелую я ваши ручки и ножки, дорогая матушка».

Трудно описать наше общее восхищение при чтении этого письма. Сперва матушка прочла его про себя, потом прочла всем нам, потом пошла читать его с няней, а потом сама одна его перечитывала.

— Милый, бесценный, — сказала матушка, — свертывая письмо и бережно укладывая его в свой ридикюль[3]

, которого никогда не покидала, нося его на цепочке, навитой на руку.

— Добрый, почтительный, и никого-то не забыл, экое золотое сердце, — сказала бабушка.

— Господь-то Бог как милостив, — сказала торжественно няня, стоявшая поодаль и не замечавшая, как крупные слезы капают медленно на ее желтые, морщинистые руки, сложенные одна на другую.