Семья Машбер

Однако всего этого было недостаточно, чтобы пожаловаться начальству, так как, кроме препровождения времени вместе с женщинами, курения в субботу и потребления в пищу раков, предъявить Иоселе было нечего, да и это, пожалуй, не очень соответствовало истине, а было в значительной степени выдумано. Правдой было то, что Иоселе уже тогда был известен как нарушитель ограничений и вольнодумец, которого никакими средствами к прежнему не вернешь, был уже у него и свой круг приверженцев, перешедших на его сторону из наиболее набожной части молодежи и признавших его главой и руководителем. А так как влияние его неизменно росло и так как все больше юношей стало вылезать из-под родительского набожного крова и тянуться потихоньку к Иоселе, родители стали смотреть на него как на врага, как на напасть и, прозвав его Чумой, хотели сказать, что он — зараза, что близкое соприкосновение с ним грозит заражением и смертью…

Михл Букиер, как и все подобные ему набожные евреи, справлял полночное моление. Ночью, когда в доме, на улице и в городе было тихо и ниоткуда не доносилось ни звука, Михл вставал, окунал пальцы в воду, насыпал щепотку пепла на голову, опускался на порог у дверей и вместе с Богом, который, по преданию, роняет в этот час две слезы в море-океан, оплакивая разрушение священного храма Иерусалимского, начинал плакать и причитать:

— «Доколе плач в Сионе, вопль в Иерусалиме…»

И тихий плач Михла Букиера мог бы тронуть гораздо сильнее, нежели вопли целого десятка женщин.

Жена Михла, слушая плач мужа, каждый раз испытывала удовольствие и гордилась тем, что ее муж как бы выступает в компании с самим Богом, что он один внизу и Господь в небесных чертогах заняты таким высоким делом, как плач о бедствии народном.

После моления Михл больше не ложился и всю остальную часть ночи изучал священные книги, а на рассвете — и летом, и зимой — он чуть ли не первым в городе принимался за служение Богу — торопился к ранней утренней молитве.

Жена никогда не возражала против набожности Михла, хотя отказ от половины времени отдыха, конечно, изнуряет и укреплению здоровия не способствует. Но так как Михл был достаточно крепок и такой образ жизни у него вошел в привычку, ночные бдения ему не вредили.

Однако в последнее время жена стала замечать, что по утрам Михл чувствует себя нехорошо, у него синева под глазами, он часто присаживается, как человек, у которого болят ноги или крестец. Она обратила его внимание на это, говорила, что он, может быть, нездоров, что нужно лечиться, нужно что-то предпринимать. Но Михл отмахивался: глупости… чепуха… И поскольку в таких семьях вообще не придают особого значения подобного рода вещам — голова занята другими заботами, — жена тоже после каждого напоминания тут же забывала об этом.

Прошло немного времени, и жена заметила, что это не болезнь. Она увидела, что вставание по ночам чем-то отличается от того, что было прежде. Она стала прислушиваться, но плача не услыхала, стала присматриваться, но не увидела его сидящим на пороге. Он сидел за столом в раздумье, голову склонив к бумаге, и что-то писал, а если не сидел за столом, то шагал по комнате, словно заблудился в четырех своих стенах.

Она замечала перемену, но не понимала, в чем она состоит. Она видела, что муж вдруг оторвался от своих и не посещает их молельни ни в будни, ни даже в субботу. Она заметила также, что он послал с одним из детей какую-то записку к своим единомышленникам и с тех пор вообще к ним не ходит, как если бы никогда не имел с ними дела и не был связан.

Все это заставило ее задуматься. Она видела, что в нем что-то бурлит, что с ним происходит нечто подобное тому, что она наблюдала, когда в нем совершался перелом, когда он переходил от одного мнения к другому, противоположному.

Да, Михл Букиер и теперь переживал перелом…

Тут нам, пожалуй, следовало бы задержаться подольше и объяснить причины, приведшие Михла к шагу, который даже представить себе трудно. Однако мы этого не делаем, потому что, во-первых, уже говорили о его способности бросаться от одного к другому, из крайности в крайность, а во-вторых, надеемся, что события сами по себе объяснят читателю, почему произошедшее приняло такую неожиданную форму… Иначе и быть не могло, если принять во внимание то время и те обстоятельства — вполне естественно, что Михл, когда в нем происходил душевный переворот, был подобен человеку, совершающему прыжок из жара в холод или, наоборот, — прыжок, который всегда происходит болезненно, неуклюже и с истерическим визгом.