Семья Машбер

И вот нечистый привел его в высокое здание, звеневшее от пустоты и необжитости, выглядевшее, как храм этой самой пустоты. Там обнаружился рост нечистого: вначале он едва достигал половины высоты здания, но чем дальше, тем больше голова его тянулась к потолку, и оттуда, с высоты, послышался его голос, приказ — и вдруг появились ящеры, пауки, мухи, нетопыри, летающие, ползающие, пресмыкающиеся по полу, по стенам до самого свода, кучами сидящие, наваленные грудами… И все сразу, чуть увидели светящееся лицо нечистого, так и начали лазить, ползать, царапаться, карабкаться к нему и, как дети у отца, как рабы у господина, выпрашивать отцовскую ласку: «О господин! О отец наш!..»

Но тут и Михлу захотелось ласки нечистого, и ему захотелось ползать на коленях. И тут же он — о, горе! — опустился на колени и заодно с шуршащими ящерами стал простирать к нему руки.

И опять послышался голос того:

— Встань, достойный бедняк! Благо тебе, что пожелал преклониться предо мной… В награду ты будешь счастлив увидеть, что не напрасно ты раньше страшился, а потом полюбил меня.

Он топнул ногой, и свод здания поднялся так высоко, что глаз не мог его различить. А когда он, Михл, после большого напряжения, закинув голову, все же разглядел потолок, то увидел, что нечистый уже упирается в него головой, а над головой в огненном полукольце светящейся короной загорелись письмена, вглядевшись в которые Михл прочитал:

— Я Адонай, Бог твой…

А когда он пристальнее вгляделся в слова, вправленные в полулуния, он увидел еще одно слово, которое вместе с прежними читалось так: «Я сатана, Господь Бог твой…»

Михл проснулся весь в поту, перепуганный… Но он тут же снова уснул и снова сатану увидел, но не в храме пустоты, а на берегу моря, на высокой островерхой скале: он сидел на самой вершине, уткнувшись лицом в острое колено, и был похож на человека, то ли кончающего счеты с жизнью и собирающегося вот-вот низвергнуться с высоты в воду, то ли — на переполненного знаниями мудреца, печального законодателя, думающего осчастливить все миры на все времена, какие он предвидит, наивысшим, самым точным и самым удачным законом, способным выразить самую суть в самых отточенных формулировках.

— Я Адонай, Бог твой… — услыхал Михл приблизившись, из его уст. — Я здесь давно сижу и думаю о законе всех законов, о первом и величайшем, который должен быть положен в основу основ для всех верующих. Я думаю, кто может сказать: «Я — господин, повелитель, владыка всего сущего!» Неужели только тот, о коем говорят, что он один создал все и не терпит соучастников, или тот, кого Михл только что видел, сатана, считающий себя соучастником, равноправным тому, с которым он сражается, воюет, желая получить часть Господней власти, которая, как он считает, ему полагается… А может быть, и так, что все правы, все — власть имущие, никто никого не создал, все созданы сами собою, покуда они существуют, обладают собственной волей и способны эту волю выражать, говоря: «Я — это я, кто бы я ни был, велик или мал, ничтожен и крохотен… Я — сам себе создатель, сам себе бог, господин, сам — своя противоположность, свой разрушитель и свой законодатель».

И вот к этой мысли я недавно, после долгих трудов, пришел и хочу ею поделиться, хочу сделать ее всеобщей. А сейчас, когда ты (то есть я, Михл) здесь и готов, как я вижу, проповедовать эту мысль повсюду, мне здесь больше делать нечего: глаза мои устали видеть, зад мой устал сидеть, и я покидаю свое место…

Тут сатана спрыгнул со скалы в море, весь погрузился в воду, шлепнул, как рыба, хвостом по волне и исчез…

— Когда я проснулся, — продолжал Михл, — то почувствовал холод под ложечкой, я лежал, как парализованный, и, хоть и понимал, что сон — это всего лишь сон, — все это сверлило голову.

На первых порах он боялся оставаться один, без хозяина, без господина и повелителя, без того, кто предопределяет судьбы мира. Но с другой стороны, когда он вспоминал, как счастлив тот, кто может сказать: «Ты сам — свой создатель», он вспоминал также, что тот, кто подал ему эту мысль, не один: в книгах кое-где приходилось сталкиваться с высказываниями великих нееврейских мыслителей, да и некоторых евреев, евреев, которые считают, что создание и создатель едины, а если так, то все, что приписывается величию Бога и считается чудом, каждый может приписать и вменить в заслугу себе, так как сам он — чудо.

— Да, и вот за эту мысль я крепко ухватился, вцепился в нее и чувствую, что я не только переполнен ею, но что я в силах и других заставить воспринять ее и почувствовать своей, собственной.