Семья Машбер

«Брату моему Мойше, спасителю и защитнику моему…

Я не знаю, — писал Алтер, — что такое тюрьма, о которой шепчутся дома… Но если это значит — изъять человека и запереть его в одиночестве, то ведь и я в таком же положении, что и ты… Ведь и я с юных лет отделен от людей и заперт в глухих стенах моей участи, которая притворяется, будто не слышит моих стонов и криков, диких и протяжных, как у зверя, и до того надрывных, что они опустошают меня и оставляют без сил.

Боже! Я не знаю, за что, Мойше, ты наказан. Не знаю и того, за что наказан я. Если судить по делам, то за все то, что ты сделал для меня, награда тебе должна быть велика до неба, до звезд, недосягаемо высока…

Ах, брат мой, — продолжал Алтер, — я, осужденный без причины, не имею оснований жаловаться на то, что был послан в сей мир таким несовершенным, ведь мне выпало счастье попасть к тебе, Мойше, в дом, и ты сделал все, чтобы я ни в чем не испытывал нужды. Меня не отдали в чужие руки под равнодушное наблюдение, ты приютил меня под своим домашним кровом, чтобы я мог прожить отмеренную мне свыше горестную жизнь совсем не так, как суждено прожить ее другим, подобным мне и оказавшимся выброшенными на улицу, на произвол судьбы…

О дорогой, милый брат мой, за это, несомненно, воздастся тебе.

Доказательством тому служит сад, на который я часто гляжу, сад, укутанный ослепительно белым снегом, точно серебром; ветви, деревья — все утопает в голубоватом тумане. Каждый раз, когда я смотрю на сад, мне кажется, что я вижу тебя, брат мой, ты восходишь на небеса — прямой, белый, тихий, легкий, так что ни земля не чувствует твоей тяжести, когда ты от земли отделяешься, ни воздух, когда оказываешься в нем… И тогда я тоже становлюсь невесомым и легким и не замечаю, как выхожу за окно, у которого стою, и вот я уже возле тебя. Ты вверху, я — внизу, под тобой, ты над моей головой, я — у твоих ног, ты ничего в руках не несешь, а я несу за тобой узелок, как слуга за хозяином… Мы поднимаемся все выше и выше, снизу нас уже и не видно, мы попадаем на небо, которое раскрывается перед нами… Брат мой, мы вступаем в пустое и молчащее отверстие огромного круга, посреди которого восседает, кажется мне, Бог Вседержитель, а по краям круга выстроились в ряд зрители, и взоры их устремлены к центру, где у подножия Его трона стоят весы, к которым мы с тобой приближаемся и на которые мне велят положить то, что я принес… И как только я кладу твой узелок, раздается тихий возглас тысяч и тысяч уст:

— Перетягивает… Перетягивает… На сторону добра и милосердия!

— Чист! Чист! Ему уже незачем нисходить на землю.

— Его приглашают остаться здесь, в небесном собрании… И передается из уст в уста желанная весть о том, что в круг небесный вошел еще один праведник…

И тут, брат мой, я просыпаюсь и снова оказываюсь в своей комнате. Утром, днем и вечером я сижу при зажженной лампе — поминальном светильнике, зажженном то ли мной, то ли кем-либо другим, — за раскрытым фолиантом Талмуда, в котором я отыскал главы с начальными буквами твоего имени, и читаю горячо и усердно в помин твоей души…

— Боже! Что я говорю?! — спохватывался Алтер. — Что я сказал?! Избави Бог! Ведь Мойше на этом свете и останется жив еще на долгие годы! А то, что я раньше сказал, только померещилось моей больной голове…»