Семья Машбер

Неизвестно, каким образом Свентиславский попал к широко известному не только в городе, но и во всей округе раввину реб Дуди. Сам он к нему явился или проник при посредничестве кого-нибудь из знакомых евреев, но известно только, что уже на следующий день утром, в самые горячие часы ярмарки, когда все заняты и времени у всех в обрез, реб Дуди пригласил к себе еврейскую знать на совет. Были приглашены не просто уважаемые горожане, а преимущественно люди денежные, на помощь которых можно было рассчитывать. Реб Дуди изложил все таким образом, чтобы стало ясно — вопрос касается не только помещиков и панов, но затрагивает также еврейскую общину.

— Мы должны понять, — сказал реб Дуди, — что здесь пахнет бунтом, мятежом, а такие дела даром не проходят. Виновные, несомненно, понесут суровое наказание и получат по заслугам. Но следует помнить, что если помещики пострадают, то вместе с ними пострадают не только многие деревенские евреи — шинкари, арендаторы, посессоры, но и горожане, с которыми паны связаны денежными сделками. Я имею в виду тех, кто присутствует на этом собрании. Всем должно быть ясно: если панов заберут, евреи могут навсегда проститься с деньгами, которые паны им должны. Если же мы выручим их из беды, господа эту помощь не забудут и евреям будет заплачено добром за добро. Правда, есть опасность: могут, упаси Бог, узнать, что евреи замешаны в этом деле, распространятся слухи, а там недалеко и до навета на общину. Но с этой стороны все предусмотрено: единственный человек, который мог бы всех утопить, хочет только одного — извлечь выгоду для себя. Надежные люди уверяют, что этого человека, кроме денег, ничего не интересует. Возможно также, что во всей этой истории он один и виноват, — может быть, даже он сам и стрелял в портрет. Этот субъект, по-видимому, уже давно задумал разбогатеть на подобном деле, и теперь ему подыграл случай. Но доказать это не представляется возможным. Портрет наверняка находится у него, и он готов обменять его на деньги. Опасаться, что после получения денег этот субъект все-таки донесет, нет основания. Кто ему поверит без вещественного доказательства? Но пока вещественное доказательство у него, и помещики решили уступить ему. Однако денег у них нет, а этот молодчик грозится дать делу ход, и тогда уже ничего не поможет. Нужно достать деньги как можно скорее. Я знаю, — вздохнул реб Дуди, — что теперь с деньгами трудно, их почти ни у кого нет, самим не хватает, но интересы общины этого требуют.

Один из тех, к кому обращался реб Дуди, был Мойше Машбер. История с портретом затрагивала и его лично, так как помещики были должны ему крупные суммы. Помимо этого, его положение и вес в городе обязывали внести в общий фонд свою долю.

Машбер, выслушав эту историю, сначала был сильно возмущен. В первые минуты он, как и многие другие, подумал, зачем, мол, нам в это вмешиваться? Господа нашкодили, пусть сами и выкручиваются. Но когда собравшиеся вникли в это дело, обсудили его и подумали о последствиях, которые оно может иметь для каждого из них, они пришли к убеждению, что другого выхода нет. Кончилось тем, что каждый из присутствующих пообещал внести положенную сумму не позднее завтрашнего дня.

Возвратившись к себе в контору, Мойше Машбер вызвал зятя Нохума Ленчера в «совещательную комнату». Как доверенному лицу он поведал Нохуму историю с помещиками. Потолковав с ним об этом деле, Мойше спросил:

— Что у нас в кассе?

— Касса пуста, — ответил Нохум, — да вы это и сами знаете.

Нохум был прав: Мойше Машберу незачем было спрашивать — он хорошо знал состояние собственных дел. Нынешняя ярмарка была бедствием для всех и в особенности для таких, как он, владельцев ссудных касс и банкирских контор, которые не получили в последнее время ни гроша. Никто из должников даже на порог не появился в этом году, а ведь обычно в это время они приходили расплачиваться по старым долгам и договариваться насчет новых сделок. Теперь если кто и приходил, то сразу же по выражению его лица, по грустному и виноватому взгляду можно было понять, что пришел он просить о продлении срока уплаты по векселям и, если удастся, вдобавок к старому займу получить новый.

Мойше это прекрасно знал. Тем не менее он не мог не дать деньги для панов. Этого требовало его положение в среде купцов. Отказ ясно показал бы, что дела у него не блестящи. А этого допустить было нельзя — особенно теперь, когда по ярмарке неизвестно откуда пошли слухи о том, как Рудницкий выманил векселя у Нохума. Купцы много говорили об этом, и то, что Мойше утаил это происшествие, истолковывали не в его пользу. «Видать, — говорили они, — дела у Мойше идут не так уж благополучно. Иначе зачем было все это скрывать?» Дошло до того, что маклеры Шолом Шмарион и Цаля Милосердый, которые не вылезали из его конторы, пресмыкались перед ним и при каждом обращении по делу всячески льстили ему, теперь с какой-то оскорбительной наглостью стали смотреть в глаза, словно намекая, что знают о деле, которое он попытался скрыть.