Семья Машбер

Он остановился, запнулся. Пьяная мысль оборвалась, и от недостатка мыслей и слов он закончил свою речь выразительным плевком. Тьфу! Тьфу! — все стали плеваться хором, кто по своей воле, а кто — вопреки.

От плевков и внезапно наступившей серьезности все вдруг замолчали и будто протрезвились. Господа начали оглядываться по сторонам, как бы желая убедиться, что среди них нет никого, чье присутствие в данном случае было бы нежелательно. Естественно, что свои, то есть те, кто присутствовал при этой сцене, ни у кого не вызывали никаких подозрений, даже Лисицын-Свентиславский, хотя при более внимательном взгляде легко было бы убедиться, что подозрения на его счет вовсе не лишены оснований. Но так как никто его ни в чем дурном не подозревал, а панская кровь уже разгорячилась, вскипела, то каждый вспомнил обиды и несправедливости, которые он претерпел…

Вспомнив об этом, паны не смогли сдержать свое возмущение тем, кто, царственно уверенный в себе, смотрел на них сверху вниз. Казалось, он дразнил их: посмотрим, дескать, осмелится ли кто-нибудь меня тронуть — не только живого, но даже этот дешевый лубок на стене в дешевом заезжем доме. Этого паны не смогли перенести и, словно сговорившись, подняли кулаки. При этом один из них вслух грозился дать субъекту, что висит на стене, в рожу, другой, размахивая кулачком, кричал, что пусть он помнит, что суд над императором еще впереди. А раздел и ограбление Польши — это не надолго, не навсегда, и пролитая кровь не будет прощена. Третий затянул «Еще Польска не згинела…». Все уже были готовы подхватить песню, и, возможно, что этим бы все закончилось, господа бы поостыли и после словесной перепалки с портретом беспомощно покинули зал и расползлись по своим номерам.

Но случилось так, что в тот момент, когда запевала затянул песню, вдруг раздался выстрел. Ошеломленные и потрясенные, все оглянулись и увидели графа Козерогу с пистолетом в руке. Впрочем, непонятно было, стрелял он или кто-то еще. Глядя на графа, трудно было представить, что он был в состоянии нажать на спусковой крючок.

Вдруг раздался второй выстрел, и опять неясно было, кто стрелял. Как бы то ни было, все устремили свои взоры на портрет. Корона и грудь императора были пробиты. При виде этого на лицах застыл немой ужас.

— Панове, кто это сделал? — раздался голос Гарлецкого.

Действительно, хотя и был пристав пьян, но не услышать выстрел, прогремевший в зале, он не мог. В нем пробудился служака, блюститель порядка. Набравшись храбрости, он приоткрыл дверь; впрочем, Свентиславский приказал ему выйти вон.

Паны стояли с вытянутыми лицами — виноваты были все. В самом деле, если первый выстрел, скорее всего, сделал граф, то во втором могли подозревать любого из них. Вдруг кто-то вскочил на стол и потушил лампу. Вслед за ним остальные, охваченные страхом, тоже стали гасить свечи — каждый гасил ту, что стояла поблизости.

И тут кто-то торопливо и таинственно прошептал в темноте:

— Господа, дело серьезное, но можно еще все поправить, только нужны деньги, много денег.

При этом была названа сумма такая огромная, что люди пришли в ужас чуть ли не больше, чем от выстрелов, хотя нетрудно было догадаться, что эта история вполне могла быть истолкована как государственная измена, как оскорбление императорского величества, а в такое время и к таким помещикам, как они, могли бы быть применены самые разные меры наказания, от порки и ссылки до смертной казни.

Названная сумма не только превышала ограниченные возможности панов сейчас, во время неудачной ярмарки, но если бы даже ярмарка была, как в прежние годы, удачной, то все равно она была слишком велика.

— Дело плохо, — продолжил тот же голос, — но пусть господа подумают: произошло это в заезжем доме, принадлежащем еврею, при этом был представитель власти. Завтра это может разойтись по всему городу… Вещественное доказательство — портрет — исчез, никто не знает, в чьи руки он попал. Как бы панам не пришлось раскаиваться…

И в самом деле: зажгли свет, но портрета на стене не обнаружили. Сколько паны его потом ни искали, он как сквозь землю провалился.

Поздно ночью здесь же, в этом заезжем доме, паны совещались между собой. Говорил больше всего Свентиславский — все другие были страшно напуганы. Согласились на том, что нужно собрать деньги и вручить их Свентиславскому, а уж он устроит так, чтобы это дело замялось.

Впрочем, все почему-то были уверены, что портрет находится у него и деньги также останутся в его кармане. Не так уж глупы были паны — раскусили Свентиславского. Можно было бы прямо здесь задушить его, но на это не нашлось смельчаков и охотников. Единственное, что можно было сделать при создавшемся положении, — это добиться согласия на сумму меньшую, чем та, которая, по словам Свентиславского, якобы была необходима.

— Где же взять деньги? — спрашивал один пан у другого.

— Деньги у евреев, надо идти к ним. Хлопоты по этой части Свентиславский взял на себя. Он пообещал повернуть дело так, что происшествие, грозящее опасностью панам, будет выглядеть в глазах богатых евреев как опасность для всего города.