Семья Тибо.Том 1

Сперва он увидел на столе чайник, потом свою куртку, валявшуюся на полу. Тогда он все вспомнил и встал. И его охватило неодолимое желание сбросить с себя остатки одежды, вымыть влажное тело. Прохладная вода в тазу навела на мысль о крещении. Весь ещё мокрый, он принялся расхаживать по комнате, выгибая поясницу, ощупывая сильные ноги, свежую после омовения кожу, — и совершенно забыв обо всём том постыдном, о чём могло бы напомнить ему это любование собственной наготой. Зеркало показало ему гибкого юношу, и впервые за много времени он, ничуть не смущаясь, стал разглядывать особенности своего телосложения. Вспомнив о былых своих грехопадениях, он даже пожал плечами и снисходительно улыбнулся. «Мальчишечьи глупости», — подумал он; эта тема представилась ему окончательно исчерпанной, словно силы, долгое время никем не признанные, бродившие где-то стороной, обрели наконец свой истинный путь. Он не углублялся в размышления о том, что произошло этой ночью, он даже не думал о Лизбет, — он просто чувствовал радость в сердце, чувствовал, что очистился душой и телом. Не то чтобы он открыл для себя нечто новое; скорее, он снова обрёл былую уравновешенность; так человек, выздоравливающий после тяжёлой болезни, радуется, но нисколько не удивляется возвращению сил.

Всё ещё голый, он прокрался в прихожую и приоткрыл входную дверь. Ему показалось, что снова, как накануне вечером, он видит в сумраке швейцарской коленопреклонённую фигурку Лизбет под траурною вуалью. Какие-то люди стояли на приставных лестницах и обтягивали чёрной материей парадную дверь. Он вспомнил, что похороны назначены на девять, и стал поспешно одеваться, собираясь точно на праздник. В это утро всякая деятельность доставляла ему радость.

Он заканчивал прибирать свою комнату, когда г‑н Тибо, специально прибывший из Мезон-Лаффита, зашёл за ним.

Он шагал за гробом рядом с отцом. В церкви он шёл в процессии вместе со всеми, вместе со всеми этими людьми, которые ничего не знали, и пожал руку Лизбет без особого волнения, даже с чувством некоторого дружеского превосходства.

Весь день в швейцарской было пусто. Жак с минуты на минуту ожидал возвращения Лизбет, не отдавая себе отчёта, какое желание таится под его нетерпением.

В четыре часа в дверь позвонили, он кинулся открывать; это был учитель латыни! Жак совсем забыл, что сегодня урок.

Он рассеянно слушал комментарии к Горацию, как вдруг опять позвонили. На этот раз она. Ещё с порога она заметила открытую дверь в комнату Жака, спину учителя над столом. Несколько секунд они стояли лицом к лицу и вопросительно глядели друга на друга. Жак не подозревал, что она пришла с ним проститься, что она шестичасовым поездом едет домой. Она не посмела ничего сказать, только вздрогнула легонько; ресницы у неё затрепетали, она приложила к губам больной палец, придвинулась к Жаку ещё ближе и, как будто поезд уже уносил её навсегда, послала короткий воздушный поцелуй и убежала.

Репетитор вернулся к прерванной фразе:

— «Purpurarum usus»

равносильно «purpura qua utuntur».[29] Вы улавливаете оттенок?

Жак улыбнулся, будто в самом деле уловил оттенок. Он думал о том, что скоро придёт Лизбет, ему виделось её лицо в сумраке прихожей, откинутая вуаль и воздушный поцелуй, который она для него словно оторвала от губ забинтованным пальцем.

— Продолжайте, — сказал учитель.

1921

Пора расцвета

Перевод Г. Худадовой

I

Братья шагали вдоль решётки Люксембургского сада. Часы на Сенате только что пробили половину пятого.

— У тебя взвинчены нервы, — заметил Антуан; его стала утомлять торопливая походка брата. — Ну и жарища. Наверно, будет гроза.

Жак пошёл медленнее, приподнял шляпу, сжимавшую виски.

— Нервы взвинчены? Да ничуть. Что, не веришь? Я просто удивляюсь своему спокойствию. Вот уже две ночи сплю непробудным сном, да так, что утром еле встаю. Право же, я совсем спокоен. И ты бы мог не ходить. И без того у тебя куча дел. Тем более и Даниэль будет. Ну да, представь себе, нарочно ради этого прикатил из Кабура{40} — только что звонил по телефону узнать, в котором часу будет объявлен список принятых. Да, в этом отношении он — прелесть. И Батенкур должен прийти… Сам видишь, в одиночестве я не останусь. — Он вынул часы: — Итак, через полчаса…

«Как он волнуется, — подумал Антуан, — да и я немного, хотя Фаври уверяет, что его фамилия занесена в списки».

Антуан, как обычно, когда дело касалось его самого, отметал всякое предположение о неудаче. Он посмотрел на младшего брата отеческим взглядом и, сжав губы, стал мурлыкать: «В сердце моём… в сердце моём…»; ах, чёрт, и привязался же этот мотив — утром его всё напевала крошка Ольга. По-моему — это Дюпарк{41}. Кстати, как бы она не забыла напомнить Белену о пункции седьмому номеру. «В сердце моём… та-та-та, та-та».

«Ну, положим, я принят, но буду ли я искренне, вполне искренне счастлив? Уж наверняка не так, как они», — раздумывал Жак, подразумевая Антуана и отца.