Семья Тибо.Том 1

Но это была только завязка. Людвигсон явился снова, действовать стал осмотрительнее, и спустя несколько месяцев между торгашом и Даниэлем, который смотрел на всё это как на весёлую забаву, завязались по-настоящему деловые отношения. Людвигсон издавал на трёх языках роскошный иллюстрированный журнал, посвящённый вопросам изобразительного искусства; он предложил Даниэлю взять на себя составление статей на французском языке. (Характер молодого человека понравился ему с первого же дня, к тому же он сразу определил, что у Даниэля отменный вкус.) Работа была живая, на неё уходил весь досуг Даниэля, и вскоре он стал настоящим редактором французских выпусков журнала. У Людвигсона, тратившего на себя деньги бессчётно, было твёрдое правило — держать небольшой штат сотрудников; зато выбирал он их тщательно, поощрял самостоятельный почин каждого и за труды вознаграждал щедро. Даниэль скоро стал получать, хоть и не просил об этом, такое же жалованье, как и оба других редактора — англичанин и немец. Зарабатывать было необходимо, и Даниэль предпочёл службу, никак не связанную с его жизнью художника. Кстати говоря, коллекционеры уже охотились за его рисунками, из числа тех, что Людвигсон отобрал для устроенной им частной выставки. Все те преимущества, которые Даниэль получал, завязав деловые отношения с торговцем картинами, помогали ему не только поддерживать благосостояние матери и сестры, но и жить в своё удовольствие; ему не приходилось выполнять какие-то неукоснительные дела, и ничто не мешало в часы досуга отдаваться работе по призванию.

Жак нагнал друзей на бульваре Сен-Жермен.

— …и был невероятно удивлён, — продолжал свой рассказ Даниэль, — когда в один прекрасный день меня представили вдовствующей госпоже Людвигсон.

— Вот уж не думал, что у твоего Людвигсона вообще может быть мать, — вставил Жак, чтобы поддержать разговор.

— И я тоже, — согласился Даниэль, — да ещё какая! Представь себе… Надо бы показать тебе набросок. Я, правда, сделал несколько, но все по памяти. И теперь страшно об этом жалею. Словом, представь себе мумию, которую клоуны надули воздухом для циркового номера! Старая-престарая египетская еврейка, — право, ей не меньше ста лет, — потеряла образ человеческий: до того заплыла жиром и обезображена подагрой; от неё разит жареным луком, она носит митенки, говорит выездному лакею «ты», а сынка называет «bambino»[31], ест один только хлебный мякиш, смоченный в красном вине, и всех потчует табаком.

— Старуха курит? — спросил Батенкур.

— Нет, нюхает. Тёмная табачная труха засыпает ожерелье из крупных бриллиантов, которое, уж не знаю, чего ради, повесил ей на грудь Людвигсон… — Он запнулся, ему самому смешно стало от фразы, пришедшей на ум: — Как фонарь, зажжённый над грудой развалин.

Жак улыбнулся. Он всегда был бесконечно снисходителен к остротам Даниэля.

— Что же ему от тебя надо? Зачем он ни с того ни с сего открыл тебе эту омерзительную семейную тайну?

— А ведь ты угадал: у него новые замыслы. Каков хват!

— Да, хват, потому что он архибогач, а будь он бедняком, то был бы просто…

— Ну, пожалуйста, оставь его в покое. Мне он мил. И задумал он не такое уж плохое дело: выпустить серию монографий «Картины великих мастеров»; с головой весь в это ушёл, собирается издавать сборники, буквально начинённые репродукциями, и продавать их по невероятно дешёвой цене.

Но Жак уже не слушал. Ему стало не по себе, взгрустнулось. Отчего? Устал, переволновался за день? Досадно, что поддался уговорам, проведёт шумно вечер. А ведь так хотелось остаться наедине с собой… Или просто воротничок натирает шею?

Батенкур протиснулся между ними и пошёл посредине.

Он всё выискивал удобный случай — пригласить их в свидетели при его бракосочетании. Вот уже несколько месяцев он днём и ночью только и думал об этом событии — лихорадочное вожделение просто изнуряло его, на глазах таяла его и без того щуплая фигура. И вот заветная цель уже близка. Истекла отсрочка, предусмотренная законом на тот случай, если родители не дадут согласия; и сегодня утром назначен день свадьбы: через две недели… От этой мысли кровь бросилась ему в лицо, он отвернулся, чтобы скрыть пылающий румянец, снял шляпу и вытер пот со лба.

— Стой смирно! — крикнул Даниэль. — Уму непостижимо, до чего ты в профиль смахиваешь на козлёнка!

И в самом деле — у Батенкура был длинный нос, достающий до верхней губы, ноздри, вырезанные дугой, глаза круглые, а в тот вечер прядка бесцветных волос закрутилась, взмокнув от пота, и торчала на виске, словно маленький заострённый рог.

Батенкур с унылым видом снова надел шляпу и устремил взгляд вдаль, — там, за площадью Карусели близ Тюильрийского сада рдели клубы ныли.

«Жалкий блеющий козлёнок, — подумал Даниэль. — Кто бы мог предположить, что он способен на такую страсть. Идёт на всё: отрекается от своих принципов, порывает со своей роднёй ради этой женщины… вдовушки, которая на четырнадцать лет старше его!.. Да ещё с подпорченной репутацией. Соблазнительна, но подпорчена…»