Семья Тибо.Том 1

Я закончил стихотворение, в жанре моего «Гармодия и Аристогитона»{11}; начинается оно, по-моему, здорово:

Ave Caesar! [14] Гляди, пред тобой синеглазая галльская дева…Для тебя — её танец, воинственный танец её покорённой страны!Этот танец — как лотос в реке, и мерцает над ним белоснежный полёт лебедей.Стан трепещет девический…Император!.. Смотри, как сверкают тяжёлые шпаги её…

Это — танец поверженной родины!..

И так далее. А вот последние строки:

Что же бледнеешь ты, Цезарь?! Увы и ещё раз увы!В нежное горло впиваются острые кончики шпаг!Падает кубок… Смыкаются веки…Кровью горячей омыт удивительный танец

Вечеров, озарённых далёкой луной!Перед жарким костром, что трепещет у самого озера,Умирает воинственный танец белокурой красавицыНа пиру императора!

Я назвал эту балладу «Пурпурный дар» и приложил к ней мимический танец. Его мне хотелось бы посвятить божественной Лойе Фюллер{12}, чтобы она исполнила его на сцене «Олимпии»{13}

. Как ты думаешь, она согласится?

Тем не менее вот уже несколько дней, как я принял окончательное решение вернуться к правильному рифмованному стиху, которым писали великие классики. (Наверно, я пренебрегал этим стихом потому, что писать им — гораздо труднее.) Начал работать над рифмованной одой, посвящённой мученику, о котором я тебе говорил. Вот её начало:

Преподобному отцу лазаристу{14} Пербуару, принявшему мученический конец в Китае 20 нояб. 1839 г. и причисленному к лику святых в январе 1889 г.

О мученик святой, чья горькая кончинаПронзила трепетом весь потрясённый мир!Позволь же мне тебя, великой церкви сына,Почтить бряцаньем лир.

Однако вчера вечером мне стало ясно, что моё подлинное призвание — писать не стихи, а рассказы и, если хватит терпенья, романы. Меня волнует один прекрасный сюжет. Послушай.

Она — девушка, дочь великого художника, родившаяся в углу его мастерской, и сама художница (в том смысле, что её идеал — не семейная жизнь, а служение Красоте); её полюбил молодой человек, чувствительный, но из мещанской среды; дикарка покорила его своей красотой. Но вскоре они начинают страстно ненавидеть друг друга и расстаются, он — живёт целомудренной семейной жизнью с молоденькой провинциалкой, а она — разочаровавшись в любви, погрязает в пороке (или посвящает своё дарование богу, — я ещё не знаю). Такова моя идея. Что ты об этом думаешь, мой друг?

Ах, понимаешь, не делать ничего искусственного, следовать своей натуре, и если чувствуешь, что ты родился быть творцом, то считать своё призвание самым важным и самым прекрасным в мире, и выполнить до конца этот свой великий долг. Да! Быть искренним! Быть искренним во всём и всегда! О, как неотступно преследует меня эта мысль! Сотни раз мне казалось, что я подмечаю в себе ту самую фальшь лжехудожников, лжегениев, о которой говорит Мопассан{15} в книге «На воде». Меня тошнило от отвращения. О, дорогой мой, как я благодарен богу за то, что он дал мне тебя, и как будем мы вечно необходимы друг другу, дабы до конца познавать самих себя и никогда не поддаваться иллюзиям относительно собственного призвания!

Обожаю тебя и страстно жму твою руку, как это было сегодня утром. Обожаю всем своим сердцем, которое принадлежит тебе безраздельно и страстно!

Берегись. Ку-Ку посмотрел на нас с подозрением. Ему не понять, что, пока он бубнит про Саллюстия, у кого-то могут возникнуть благородные мысли, которыми необходимо поделиться с другом.

Ж.